Эфраим Холмянский

ЗВУЧАНИЕ ТИШИНЫ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Методы правления Андропова без промедления дают о себе знать: в стране воцарился тотальный полицейский режим. Прохожих хватают прямо на улицах:

- Почему не на рабочем месте?

Если нет уважительной причины, сообщают на работу. Кажется, такого не было даже при Сталине.

В Киеве прошел обыск у Беренштейнов. За мной - открытая слежка: стоит выйти на улицу, за мной, как привязанная, едет ощерившаяся антеннами черная “волга”, намекая: «Знай, придет твой час, мы выжидаем». Через пару недель черная “волга” исчезает так же неожиданно, как появилась. Но я начеку, мои внутренние антенны по-прежнему настроены на волну сыщиков. Кажется, мой натренированный взгляд вылавливает их почти всегда.

Но вот как-то раз прямо за мной пристраивается четверка людей. Демонстративно, на близком расстоянии – метров десять-пятнадцать - следуют за мной. Останавливаюсь у витрины -  останавливаются рядом. Захожу в магазин - ждут у входа.

Не отпуская, идут, идут, идут и идут. Ей-Богу, основательно действует на нервы! Но главное не это. Что за лица, какие-то серые, словно смазанные, черты, которые и описать-то невозможно. Где они только таких выискивают? И, честно признаться, я никогда бы ни в одном из них не распознал агента КГБ. Но сейчас они не прячутся - наоборот, они нарочито на виду, словно стараясь показать: "Вообразил, что ты такой большой спец, так учти, есть слежка, которую ты не видишь, а мы всегда у тебя на хвосте."

Жутковато от этих безликих физиономий, от "никакого" выражения лица человекоподобных роботов, через которое просвечивает тупая угроза. Да, неплохая психическая атака.

Проходит неделя. Перед моим носом вырастают двое. Предъявляют удостоверения сотрудников уголовного розыска:

- Ваш паспорт.

Показываю. Долго, внимательно смотрят, переводя взгляд то на меня, то на паспорт, словно что-то вынюхивают. Терпеливо жду.

- Вы очень похожи на уголовного преступника, объявленного в розыск. Мы к вам еще вернемся. Возвращают мне паспорт и исчезают.

Арестован Иосиф Бегун, уже в третий раз. В качестве свидетеля тягают Юлика Кошаровского, давление на него резко усиливается.

- Юлик, тебе нужно отойти в сторону, - дружно говорим ему все мы.

И вот учительский семинар передается Леве Городецкому, а все финансовые заботы по проекту "городов", увы, тоже ложатся на меня. Теперь и эмиссары “Бюро по связям” Израиля, посещающие Москву раз в несколько месяцев, будут заезжать вместо Юлика ко мне.

- Как я их распознаю, Юлик? Ведь это не шутка. Они, наверное, захотят получить у меня информацию о проекте?

- Не беспокойся, есть опознавательный знак, пароль. Вот смотри - Кошаровский показывает остроумный пароль. - Его время от времени меняют, и тогда показывают следующий. Эта система работает, как швейцарский хронометр.

Хронометр хронометром, но Юлик основательно выведен из игры! Как дополнительно взять на себя финансовый вопрос, да еще с учетом того, что время стало особенно тревожным, непонятно. Сильный перебор: слишком много функций возложено лично на меня. Нужно перестроить всю систему: в идеале все виды деятельности нужно распределить между разными людьми, но с “перехлестом”, с “наложением”, чтобы была взаимозаменяемость, и чтобы никакой конкретный вопрос не зависел, не дай Бог, от одного человека. Надо постараться в Москве вовлечь в проект хотя бы парочку новых людей, иначе все рухнет.

У меня начал заниматься Зеэв Гейзель, очень яркий человек. Он всегда в центре внимания, ставит замечательные пуримшпили, проводит превосходные седеры. Куда ни придешь, везде виден Гейзель. Характер открытый, немного импульсивный – такой человек меньше всего подходит для подпольной деятельности, а жаль: Гейзель предан делу, потенциал его огромен. О человеческих качествах Зеэва мне известно давно: многие пересекались с ним в студенческие годы, с этим проблем нет.

А вдруг сыграть необычно, нешаблонно? Ведь теми же глазами на него смотрит аналитик КГБ, который придет к такому же выводу: Гейзель не подходит для подпольной деятельности. Значит, именно в этом его подозревать не будут. А раз так, то кое-что он мог бы взять на себя, если захочет. И... Гейзель сразу соглашается. Отлично! Это позволит вывести Реувена из-под удара, а то на нем тоже замкнулось слишком много всего. Для начала Гейзель станет связующим звеном с фотографами при заказе литературы и учебных пособий.

Между тем власти начали новую волну давления. Учеников Миши и Оксаны вызывают и через них настойчиво передают угрозы и мне, и Мише.

Знакомлюсь с Фридой Натура и ее сыновьями из Куйбышева. Превосходные люди с сильной мотивацией, только нужно организовать их обучение и снабжение материалами. Фрида готова выполнять поручения в масштабе всей страны. Это, между прочим, интересная модель. Власти еще не привыкли к такой мысли, что женщины постарше, мамы, стали выполнять самостоятельные глобальные функции. Скорее всего, их перемещения меньше привлекут внимание властей. Это правильно. Применим и в Одессе - раз ГБ парализовала работу в самой Одессе, мы переориентируем одесскую группу.

Отправляюсь с тайной миссией в Одессу. После небольшого курса переподготовки Элла, мама Шаи Гиссера, отправляется в Запорожье, а Хана Непомнящая – по другим городам Украины. Сама Эда отправляется в Киев вести интенсивный курс обучения. Пустующая московская квартира Левы Суда превращена в координаторский пункт работы в масштабе всей страны. Несемся вперед на всех парах. Мне кажется, что времени у нас остается не так много.

Мама:

“Телефон наш прослушивался, нам даже не отключали его ни разу, как делали это  некоторым другим – в наказание. По-видимому, подслушивать считали более важным. Однажды, когда я сняла трубку на звонок, меня спросил деловитый женский голос:

- Это шестнадцатая кабина?

- Это квартира, - ответила я, уверенная, что это ошибка.

- Квартира Холмянских? - спросил тот же голос.

- Да, - с изумлением ответила я, не сразу поняв значения этого вопроса.

Так мы узнали, что являемся обладателями собственной кабины на телефонной станции. Вероятно, в дополнение к записи телефонных разговоров был еще и живой “слухач”, по-видимому, чтобы быстрее можно было реагировать на информацию. Он-то и сидел в «нашей» кабине.

Как-то испортился телефон, и мы позвонили на телефонную станцию с просьбой отремонтировать его. Прислали мастера, который добросовестно ликвидировал неисправность, но я почувствовала, что это необычный мастер, и очень тщательно смотрела за его руками, когда он копался в аппарате. Но в аппарат ничего не вставляли, по-видимому, это делалось как-то иначе. Я обратила внимание, что на третьем или четвертом пальце правой руки у него только одна фаланга.

Однажды, когда Саша уехал в очередную поездку, после его ухода из дома мы обнаружили забытую им сумку. Мы решили, что он будет огорчен этим, и поехали на такси его разыскивать, не зная даже точно, когда отправляется поезд. Из дому Саша не прямо поехал на вокзал, и пришлось довольно долго ждать его появления. Мы очень нервничали, что подводим его, так долго стоя на виду у всех. Это было дополнительное беспокойство к тревоге, которую мы всегда испытывали, когда он уезжал "по городам".

Когда Саша появился и взял сумку, мы сразу почувствовали полный упадок сил и в изнеможении присели на скамейке в метро. Мы почти ничего не говорили, но какими-то несколькими замечаниями все же обменялись. Вдруг я буквально ощутила присутствие шпика, который стоял к нам вплотную, прижавшись к стене. Его напряженное лицо показалось мне знакомым. Подошел поезд, мы продолжали сидеть, а он стоял, не двигаясь с места. Когда подошел следующий поезд, Гриша сказал:

- Ну, поедем, что ли, - и приподнялся.

Сосед мой немедленно направился к поезду, я тоже встала, и в этот момент увидела его опущенную руку с одной фалангой на пальце. Мы подошли к поезду, но в последний момент я удержала Гришу, не дав ему войти в вагон. Дверь закрылась, поезд тронулся, и шпик уехал один. Он оглянулся и посмотрел на нас, а я выразительно посмотрела ему в глаза через стекло уходящего поезда. Мы прошли несколько шагов, и снова вернулось ощущение, что я видела этого человека и эту руку, но когда, при каких обстоятельствах, не могла вспомнить. В сущности, это не имело значения – тот шпик или этот, какая разница. Но мучительно хотелось вспомнить.

Вспоминала постепенно: вот я слышу голос обладателя этой руки. Вот,  вот, уже близко, как говорят в детской игре уже тепло, тепло, почти горячо... Я вдруг ясно вспомнила, как этот человек сидит на корточках, копается в нашем телефоне, даже голос его я сейчас вспомнила. Сразу испытала облегчение: значит, тогда не обмануло меня чутье – не простой мастер пришел к нам ремонтировать телефон.

ГБ назойливо следила уже за всей нашей семьей. Нас постоянно провожали самые разные люди: парни с плоскими “никакими” лицами, коренастые тетки с большими хозяйственными сумками, вульгарно раскрашенные девицы. Мы чувствовали их сразу.

 Мы часто договаривались с Мишей встретиться в метро, иногда нужно было обсудить что-нибудь, передать что-нибудь  из продуктов или вещей, иногда просто повидаться, времени у него было мало.  Договаривались по телефону. Не было случая, чтобы кто-нибудь не ожидал нас на месте встречи и не впивался глазами, когда я и Миша открывали свои сумки, чтобы передать друг другу вещи.

Ну, а дома, в квартире слежка за нами была поставлена на широкую ногу. Дверь в дверь с нашей квартирой была квартира, где жили профессиональные стукачи – мать и сын. Мать работала грубо – она садилась на табурет перед приоткрытой дверью и почти откровенно наблюдала за приходящими к нам. Сын, Валерка, аспирант географического факультета МГУ, часами стоял с сигаретой и газетой в руках перед нашей дверью.

Однажды мы поняли, каким образом им удается сразу направить за Сашей шпика, когда он выходит из дома. Когда Саша уходил, я всегда "провожала" его через дверной глазок, а потом выходила на балкон и смотрела, пока он не спускался в метро. Иногда ясно было видно, что за ним спешит шпик. Как-то раз, когда Саша вышел к лифту, сосед стоял на своем посту. Не успела за Сашей закрыться кабина лифта, как сосед одним прыжком вскочил в свою квартиру и через несколько секунд вышел снова, уже не спеша, постоял некоторое время, - а вдруг Саша забыл что-нибудь и еще раз вернется, - и спокойно зашел к себе. Я видела все это в глазок. По-видимому, он просто нажал кнопку. Ему, вероятно, установили сигнализацию, при помощи которой он мог сообщить живущему в нашем или в соседнем доме шпику, что Саша вышел из дома.

И оборудования немало потратили на нас. Долбили стену, граничащую с квартирой Валерки. Долбили, сверлили долго и многократно стену, граничащую с квартирой из другого подъезда. Однажды целая команда мужиков с грохотом и топотом поднялась на лестницу, ведущую на чердак над нашей квартирой, - будто для их удобства мы жили на последнем этаже. Я выглянула на шум и спросила, что случилось.

- Пока еще ничего, - издевательским тоном многозначительно ответил мне один из них.

Они установили микрофоны или другую технику подслушивания над нашим потолком и особенно около вентиляционных решеток. Таким образом, мы были окружены подслушивающими устройствами со всех сторон. Они, вероятно, получали неплохое пространственное звучание наших голосов. 

Лева Фридлендер знакомит меня с Довом Конторером. Про Дова я знаю давно. Моя четко реагирующая информационная сеть сообщила: он выполняет деликатные поездки по поручению Семена Абрамовича Янтовского, которые спонсирует ХАБАД. Семен Абрамович, святой человек, в свои годы взял на себя нелегкую миссию: составить описание и сделать фотографии разрушенных советской властью синагог по всей территории Советского Союза. И Дов – подвижный, еще мало известный властям человек, – активно помогает ему в этом.

Проект Семена Абрамовича очень важен. И все же, при тех малых человеческих ресурсах, которыми мы здесь располагаем, мне кажется, более эффективно было бы использовать Дова для моего проекта. Или я не объективен? Мне так не хватает еще одного странствующего учителя, подобного Феликсу Кушниру.

Дов Конторер

Мы познакомились с тобой на стадии подготовки моей поездки в Среднюю Азию, которая шла еще по линии Семена Абрамовича Янтовского. Это был самый конец 82-го года. Я толком не знал тогда, кто ты и чем занимаешься. Ты держался человеком серьезным и был очень скрытен. Никакой своей информации, то есть известных тебе адресов в тех городах, куда я направлялся, ты мне тогда не дал, но при этом всячески интересовался тем, что я сам смогу раздобыть в плане перспективных контактов. Было в тебе что-то весомое и убедительное.

После этой поездки мы снова встретились с тобой в Москве, в январе 83-го года. Судя по всему, ты был доволен результатами произведенной мною разведки. С этой встречи и началось по-настоящему наше сотрудничество. Ты рассказал мне о том, что не имело названия, но было, по сути дела, огромным проектом по планомерному распространению иврита и еврейской литературы в удаленных от Москвы городах, по всей территории Советского Союза. Собственно, само слово «города» было затем в нашем кругу единственным условным названием этой деятельности, безымянность которой как нельзя лучше способствовала ее эффективности в тех условиях.

К тому времени, когда ты предложил мне сотрудничество, в проекте «Города» уже были установившиеся правила игры, разительно не похожие на то, что было принято во всех остальных известных мне сферах полуподпольной еврейской деятельности.

Самой главной чертой проекта была конспирация. Люди, изучавшие в те годы иврит в Москве, не кричали на каждом шагу о своих занятиях, но в целом это сообщество было открытым. Во всяком случае, оно имело определенные «порталы», которые заинтересованный человек, если он не вызывал подозрений, мог отыскать. То же самое относилось и к московским религиозным группам. Что же до «Городов», то они, во-первых, очень мало кому были известны как конкретный проект. Во-вторых, те, кто знали о нем извне, не будучи сами прямыми участниками проекта, знали очень немногое. В-третьих, известных «порталов» для доступа в проект не было, поскольку ты сам (или потом уже мы) отбирал участников. В-четвертых, непосредственных участников проекта в Москве было очень мало, и они придерживались исключительно строгих правил конспирации. Всё, что имело касательство к «Городам», держалось в глубокой тайне. Даже от своих.

Вряд ли я все это понял при первых наших беседах, но в целом до меня довольно быстро дошло, что это крупная и опасная игра, успех которой возможен лишь при условии полной скрытности, организованности и определенной самоотверженности. Всю систему отношений, связанных с «Городами», нужно было принять в том виде, в каком она существовала. Многое в диктуемой тобой конспирации могло показаться странным, избыточным, поскольку в Москве все-таки существовал определенный простор для полулегальной и в каком-то смысле публичной еврейской деятельности. Но - то ли ты нашел убедительные аргументы, то ли я сам интуитивно почувствовал осмысленность твоих правил. Во всяком случае, я их принял. 

Возможно, этому способствовало и то, что я был потрясен твоим предложением, когда до меня дошел его смысл. Мне было тогда 19 лет от роду, а тут -  масштабный проект, конспирация, серьезное дело… Каким-то образом ты дал мне понять, что к этлму причастно  Государство Израиль. Лишних слов, типа «Бюро по Связям», произнесено не было, да мне эти слова ничего бы тогда и не сказали, но необходимое понимание того, откуда ниточка вьется, ты мне дал. Это не была «вербовка вслепую».  

Так началось наше интенсивное сотрудничество, которое продолжалось до драматических летних событий 1984 года. В течение этих полутора лет я ездил очень часто: обычно раз в месяц - на неделю, а случалось - и по две поездки в месяц. Работал я тогда сторожем синагоги в Марьиной Роще. Эта работа позволяла отработать неделю и уехать потом на несколько дней.

Свое знакомство друг с другом мы довольно долго скрывали, но я хотел учить у тебя современный иврит и грамматику. Я тогда уже очень неплохо читал классические религиозные тексты, знал неупорядоченным образом огромное количество слов и корней, но мне не хватало систематического обучения. Ты был хорошим преподавателем, имел соответствующую репутацию, и я очень хотел тогда присоединиться к твоей старшей группе. Но твоя старшая группа была почти целиком вовлечена в «Города», и ты не хотел, чтобы эта ситуация приняла нездоровый характер взаимно-однозначного соответствия. И в первый учебный сезон ты настоял на том, чтобы наш контакт оставался абсолютно законспирированным. Ты даже зубы мне заговаривал тем, что учить меня, дескать, нечему. Я знал, что это не так. Произвести впечатление обилием известных мне слов я действительно мог, но в учителе я тогда безусловно нуждался.

Помню, насколько плохо я знал современную лексику. Вот хотя бы такой эпизод. Когда я первый раз приехал в Кишинев к Кларе Шварцман в 1983 году, она произнесла в разговоре со мной слово «таклит» (пластинка), которого я не знал. Это было смешно и странно на фоне совершенно нетривиального, но все же весьма специфического словарного запаса, который у меня был. Но главной проблемой для меня оставалась в то время  грамматика. 

В общем, ко второму учебному сезону, то есть к осени 1983 года, мне удалось тебя уломать, и ты взял меня в группу, в которой тогда занимались Зеэв Гейзель, Саша Баевский, Марик Золотаревский, Реувен Бен-Шалом и Алла Суд. Эта была самая сильная твоя группа и собиралась она у тебя дома. Но конспирация на этом не закончилась. Учитывая возможность прослушки, было решено, что в стенах твоего дома меня зовут Цви. Очень действенная оказалась идея. Со всеми в группе, кроме Аллы Суд, мы были знакомы прежде, а она даже к концу учебного года не узнала, что «Цви» и Дов – одно и то же лицо, хотя о существовании Дова ей было известно. Выяснилось это совершенно случайно, когда она спросила тебя врасплох, что ты о Довчике думаешь. Мы уже на улице объяснили ей, в чем была причина нашей смешливой реакции на ее вопрос.   

Год занятий с тобой оказался для меня чрезвычайно полезным. В плане систематизации старых и приобретения новых знаний это был очень существенный, качественный скачок. Я увлекся тогда ивритской грамматикой и понял ее устройство, научился легко понимать на слух радиопередачи на иврите, читать современные книги. Когда летом 1984 года мне впервые попала в руки газета «Маарив», я читал ее без малейших проблем. При этом незнакомые слова встречались, но они оказывались понятными, и каждое слово виделось через призму этимологической эволюции его корня, исходного значения, промежуточных форм… Это ощущение давно мною утеряно, глаз «замылился», все стало привычным, но тогда возрожденный иврит переливался в моих глазах всеми своими оттенками.

Помимо безусловной еврейской мотивированности, ключевые люди, вовлекаемые в проект «Города», должны были соответствовать определенным критериям: уметь производить более или менее располагающее впечатление на новых знакомых, знать иврит, уметь преподавать, обладать определенной подвижностью, любопытством к жизни и, конечно, умением держать язык за зубами.

Моя деятельность в проекте состояла из трех основных частей: преподавания, распространения литературы и обеспечения коммуникаций. Эти части были тесно связаны между собой. Кроме того, мне приходилось периодически выполнять некоторые дополнительные задачи технического и «аварийного» свойства.

Но основными частями в моей работе были преподавание, распространение литературы и обеспечение коммуникаций. Преподаванием я занимался как в Москве, так и на выезде. В Москве у меня были обычные группы местных учеников, такие же, как у других преподавателей иврита, но, кроме того, мне часто приходилось заниматься обучением иногородних. Среди людей, попадавших в Москву по нашим каналам, многие просто останавливались у меня дома: жили и учились. Но бывало и так, что я ездил к ученику, остановившемуся где-то в другом месте. Например, помню, что с Яной (Хаей) Беренштейн, когда она приезжала из Киева, мы занимались где-то в районе Каширки. Со своих московских учеников я брал стандартную в то время плату: 3 рубля за урок. С приезжавшими из других городов занимался бесплатно.

Выездное преподавание могло быть индивидуальным, когда в каком-то городе появлялся человек, подававший большие надежды, то есть, как правило, сравнительно молодой, одаренный, энергичный и не трусливый. Это оправдывало наши затраты, направленные на то, чтобы быстро сделать из него хорошего преподавателя иврита. Но чаще обучение велось в рамках группы или в междугороднем учебном лагере, куда мы созывали людей из разных мест. Такие лагеря я проводил в Абхазии, где мы арендовали дом в деревне Верхняя Эйшера, на глухом волжском острове вблизи Куйбышева и в Подмосковье.  

Постепенно мы разработали особый курс, который позволял в рамках нашего летнего лагеря или индивидуальных занятий с человеком, приезжавшим в Москву на пару недель, «вбить» в ученика очень много информации – с тем, чтобы он потом в течение года ее постепенно осваивал. Уникальность нашей методики позволяла ввести эту информацию очень плотно. В качестве базиса использовался лингофонный курс «Ду-Сихим». Помимо того, что было заложено в самом курсе, ученик на каждом уроке получал несметное количество корневых ассоциаций, множество сведений по грамматике и т.п. За две недели занятий он  исписывал мелким почерком несколько толстых тетрадей. Подобный объем невозможно усвоить в течение короткого срока, но эта методика позволяла ученику продвигаться затем вперед в течение следующего года, постепенно осваивая охваченный на наших занятиях материал. Впоследствии Валя Лидский и Миша Волков издали уже в Израиле книжку, основанную на этой  методике. Но, как всякое «специальное оборудование», она оказалась не нужна в обычных условиях, позволяющих учиться и обучать нормальными методами.

Однако в то время наше “ноу-хау” было исключительно ценным. Человек, прошедший обучение по разработанной нами методике, мог затем не только осваивать пройденный за две-три недели интенсивных занятий материал, но также преподавать его собственным ученикам. Центральная идея состояла в том, чтобы превратить изучение иврита в самовоспроизводящийся процесс, при котором мастерство конкретного учителя, работающего в условиях полной или почти полной изоляции,  играет вторичную роль, поскольку его недостатки компенсируются общей продуманностью курса.

Занятно: мы не осознавали тогда, что решаем новаторскую задачу. Ведь никаких методологий, технологий, знаний о том, как это делается «по науке», нам никто не давал. Все необходимое придумывалось нами самостоятельно, рождалось в ходе живого эксперимента. Лишь много лет спустя я осознал, что наши разработки в области грамматического и лексического сопровождения существующего лингофонного курса, повышавшие эффективность этого курса во много раз и приводившие его в соответствие с нашими нетривиальными нуждами, были по-своему уникальны.

Распространение еврейской литературы на русском языке осуществлялось параллельно с преподаванием иврита. Каждый подготовленный нами учитель или человек, не ставший учителем, но проявивший достаточно высокий уровень еврейской мотивации, становился местным распространителем литературы, которую мы ему регулярно поставляли. Это были десятки наименований книг по древней и современной еврейской истории, а также переводы классических трудов иудаизма, публицистические сборники, художественные произведения, израильская периодика и т.д. Выпуску таких книг уделялось в то время в Израиле большое внимание, на этом специализировалось несколько издательств – «Библиотека Алия», «Шамир», «Амана». Кроме того, нами распространялись книги на иврите, считавшиеся хорошим пособием по изучению языка. Я помню, например, что мы печатали роман А.Б. Йегошуа «Любовник», славившийся своей автодорожной лексикой, и «Минотавр» Биньямина Тамуза. Печатали, разумеется, фотоспособом, то есть очень затратно, но – с наименьшим риском того, что  наши производители будут выслежены по особенностям ксерокопировальной печати.

Стандартная партия книг для переброски представляла собой плотно набитый фотобумагой туристический рюкзак, и сколько таких рюкзаков мы доставили в разные города Советского Союза, теперь уже не установит никто. Сам я возил такие рюкзаки десятки раз, точнее не вспомню.

И, наконец, моя третья задача состояла в обеспечении коммуникаций. Телефоном мы не пользовались, и, таким образом, передача любой информации требовала поездки. Например, если мы собирались провести летом учебный лагерь возле города А, нужно было съездить, иногда – несколько раз, в этот город А, чтобы обо всем договориться с местным человеком, взявшим на себя организацию базы для нашего лагеря. Кроме того, нужно было съездить в города Б, В, Г и Д, откуда в организуемый нами лагерь приглашались ученики. При этом города Б, В, Г и Д могли находиться на расстоянии в несколько тысяч километров от города А и друг от друга, поскольку критериями при отборе учеников были уровень знаний и наши возможности в плане логистики, а не близость проживания данного человека к городу А. Задача считалась выполненной, когда всем приглашенным было известно, что они должны оказаться в городе А такого-то числа, в такое-то время, возле такого-то ориентира, имея при себе, например, необходимое походное снаряжение.

Но что представляла собой каждая такая поездка? Допустим, что город расположен на расстоянии полусуток езды от Москвы, где-нибудь в Поволжье. Московский поезд туда приходит, как правило, утром. Оставляешь груз в камере хранения, чтобы не болтаться по городу с вызывающим подозрения рюкзаком, и отправляешься к адресату домой. Адресат о твоем приезде не предупрежден, и его с большой вероятностью дома не оказывается. В лучшем случае ты можешь заявиться к нему на работу. Например, в Пензе к Володе Фрайману я приходил прямо в школу, где он работал преподавателем физики (как и сейчас в Израиле).

Но такая договоренность была все же редкостью, а чаще всего приходилось гулять до вечера, изучая местные достопримечательности и новинки кинематографа. Для человека, соблюдающего кашрут, с этим связана и такая мелочь, как невозможность воспользоваться скромными услугами советского общепита. Наконец, вечером ты застаешь адресата дома и сразу же пытаешься загасить эмоции неожиданной встречи. Опасаясь прослушки, мы приучили себя к тому, что все сколько-нибудь серьезные разговоры ведутся на улице. И вот ты выходишь с адресатом на улицу, гуляешь с ним два-три часа, обсуждаешь дела и планы. Потом, по возвращении в дом, чем-то ужинаешь, ложишься спать, а утром отправляешься на вокзал и – в следующий город. 

Нужно упомянуть и о том, что мы избегали не только телефона и серьезных разговоров, с обсуждением конкретных деталей, в стенах квартир. К категории факторов лишнего риска относилось передвижение  самолетами, поскольку регулярное приобретение именных авиабилетов могло быть отслежено. Этот принцип нарушался только в тех случаях, когда добираться в какую-то точку поездом требовалось больше двух суток. Например, в Сибирь и в Среднюю Азию я летал самолетом. Еще я помню, что ты иногда разрешал добраться самолетом из одной удаленной от Москвы точки в другую, объясняя это тем, что вряд ли «они» отслеживают по каждому из нас приобретение авиабилетов по всей территории Советского Союза. Так, мне запомнилось, что из Кишинева во Львов я однажды летел - и сэкономил себе тем самым кучу времени и усилий. Но в целом таких случаев было мало.

Ясно, что описанный способ обеспечения коммуникаций был сверхзатратным и крайне обременительным, но он сводил к минимуму фактор риска. По ряду признаков было ясно, что часть моих поездок все же отслеживалась, но я до сих пор уверен в том, что «они» узнавали от силы десятую часть того, что мы делали. В противном случае ты бы не оставался на свободе так долго, мы с Зеэвом Гейзелем не избежали бы тюрьмы, да и число арестов по городам, где власти чувствовали себе намного свободнее, чем в Москве, было бы намного большим.  

Люди, с которыми мы поддерживали контакт, были привычны к тому, что у них дома может без всякого предупреждения появиться визитер из Москвы, которому нужно предоставить кров и содействие. Мы, со своей стороны, знали, что иногда поездка за тысячи километров может оказаться бесплодной, поскольку нужный нам человек уехал, например, в командировку. В каких-то случаях необходимую информацию можно было оставить членам его семьи или другим еврейским активистам, жившим в данном городе, но бывало и так, что без личной встречи поездка оказывалась совершенно напрасной.

Нужно, однако, заметить, что в ходе таких поездок дело никогда не ограничивалось одной лишь технической стороной, то есть передачей сухой информации, груза книг и т.п. Визиты «из центра» давали людям ощущение контакта, внимания, общности судеб. Благодаря им наши друзья в Поволжье, Прибалтике и на Украине знали о состоянии дел друг у друга, общались между собой, ощущали свою принадлежность к кругу единомышленников. В удаленных городах потребность в этом общении была значительно больше, чем в Москве, где к первой половине 80-х годов уже сложилась достаточно крупная еврейская община, состоявшая из множества так или иначе связанных между собой идеологических групп: светских и религиозных сионистов, хабадников, ультраортодоксов различной направленности, включая и такую экзотику, как сторонники сатмарского хасидизма. Людям в удаленных от Москвы городах было очень важно, что кто-то к ним приезжает, держит их в курсе дел, предлагает им те или иные опции дальнейшего обучения, преподавания и пр.

Мы умели очень неплохо поддерживать существующие связи и расширять их с помощью наших людей на местах, но никто из нас не умел создавать перспективные еврейские контакты прямо «из воздуха», как это делал Семен Абрамович Янтовский. У него – пожилого человека, ветерана войны с орденскими планками на груди – были в этом плане свои, уникальные возможности. Когда я его спрашивал, как ему удается находить для нас совершенно новые связи, он объяснял: «Когда я приезжаю в город, где никого не знаю, то иду в синагогу. Если синагоги в городе нет, иду на еврейское кладбище. Хожу там, пока не встречу еврея, чаще всего – человека пожилого, и вступаю с ним в разговор. Если собеседник располагает к откровенности, я у него в какой-то момент спрашиваю, не собирается ли в городе миньян. Даже если миньяна нет, я даю понять, что мог бы помочь желающим получить Тору, молитвенник, талес. Интересуюсь, нет ли у моего собеседника молодых родственников, которых могла бы привлечь возможность изучения иврита. Мельком упоминаю о том, что в Москве много стало сейчас еврейской молодежи, изучающей язык, историю и традиции своего народа. Иногда меня зовут в гости, знакомят с детьми и внуками. Вот и все».

Он был настоящим первопроходцем-подвижником. Только подумать, чего стоили ему, очень немолодому уже человеку, все эти поездки пассажирскими поездами, плацкартные вагоны, захолустные гостиницы…

Постепенно в московской общине появились люди, которые при необходимости, не произнося лишних слов и не задавая  лишних вопросов, могли сориентировать приехавшего в Москву человека. Здесь нужно заметить, что в поисках «чего-то еврейского» в Москву приезжали тогда молодые люди из самых разных районов СССР. Как правило, они появлялись в Большой синагоге на улице Архипова или возле нее, и оттуда кого-то из них могли направить ко мне или к Зеэву Гейзелю. Чаще всего – не прямо с порога. Но если человек подавал надежды и вызывался распространять в своем городе еврейскую литературу, он оказывался в конце концов «подключен» к нашей системе. 

…Я любил ездить. У меня был вкус к новым местам, к ощущению атмосферы незнакомого города, к виду улиц, живущих своей, немосковской жизнью. Понятно, что люди выбирают себе дело, созвучное их интересам, и если бы я не любил тогда путешествия, то и не оказался бы твоим помощником. Или помогал бы тебе как-то иначе. Но даже при моей охоте к поездкам и легкости на подъем режим 1983-1984 года был совершенно сумасшедшим. Позже я никогда не ездил с такой интенсивностью. Постепенно выстраивались личные, дружеские связи, и я чаще выбирался уже в те места, где меня больше ждали. Путешествовать мне приходилось много до самого отъезда в Израиль весной 1988 года, но уже не так часто, как в первые два года работы с тобой.

Строгую конспирацию, позволявшую утаить основной объем нашей деятельности, чтобы набирать «штрафные очки» в глазах властей как можно медленнее, мы соблюдали неукоснительно. Мои родители, например, почти никогда не знали, куда именно я уезжаю. Единственный канал связи им обеспечивал Лева Фридлендер. Он знал мой маршрут, и, если бы я не вернулся к такому-то дню, они  смогли бы к нему обратиться. Задним числом многие наши предосторожности могут показаться излишними, но именно они позволили нам работать с такой интенсивностью и с относительно малыми потерями. Ясно, что сохранить в тайне всё нам не удавалось, но если бы власти осознали реальный масштаб нашей деятельности в 1983-1984 году, то по делу, которое КГБ называл «Всесоюзный ульпан», посадили бы человек пять в Москве и еще десяток-другой на периферии.

Помимо обеспечения нашей личной безопасности, конспирация позволяла свести к минимуму риск, которому подвергали себя наши друзья в других городах, где уровень терпимости властей был не в пример ниже московского. Я помню, что в какой-то момент, после нескольких арестов на Украине, ты решил, что мы временно прекращаем поездки туда. Мне запомнилась фраза, которую ты тогда произнес: «Невозможно за каждый доставленный ящик книг платить посаженным человеком». Этот мораторий действовал недолго, поскольку существовавшие связи с людьми было трудно «заморозить». Но ясно, что уровень наших потерь был бы выше, если бы КГБ мог отслеживать существенно большую часть наших коммуникаций.

География моих поездок была примерно такова. В Прибалтике – Литва и, главным образом, Эстония. В Белоруссии – Борисов, Минск, Брест. На Украине – Днепропетровск, Запорожье, Харьков, Киев, Умань, Хмельницкий, Славута, Луцк, Львов, Одесса… Я не уверен, что вспоминаю все города и, с другой стороны, упоминаю не только твои «наводки», но и те, что получал напрямую от Семена Абрамовича. В Молдавии – Кишинев. На Юге России – Ростов-на-Дону, Таганрог, Новочеркасск. В Поволжье – Куйбышев, Пенза, Саратов. Дальше на восток: Оренбург, Новосибирск, Иркутск, Чита. В Средней Азии: Ташкент, Самарканд, Каттакурган, Бухара, Душанбе, Алма-Ата.

Понятно, что наш успех всегда зависел от местных обстоятельств, то есть, в первую очередь от того, насколько серьезными и деятельными оказывались те люди, с которыми мы работали в определенном городе. Иногда дело развивалось легко, как бы само собой - за счет их энергии и талантов. Так было, например, в Куйбышеве, где вокруг Иосифа Абрамовича Цацкина, Лены Константиновской (Римон) и Ильи Либенштейна создалась замечательная еврейская группа. Первичные связи в этом городе мы унаследовали от семьи Натура, уехавшей вскоре в Израиль. Столь же успешно развивалась еврейская деятельность в Пензе вокруг Володи Фраймана, Миши и Оли Гинзбург, Гены Райша, Оли Жилицкой. В Таллинне нашими основными партнерами были моя одноклассница Ида Блехман и ее бывший муж Ави Недзвецкий (ныне – музыкальный руководитель театра «Гешер»), Сергей Кучерский, сестры Симона и Ирена Вайсберг. В Ростове-на-Дону нашим координатором был Виктор Изаксон, в Новочеркасске – Миша (фамилию не помню) и Лиля Владимирская, в Киеве выделялась семья Беренштейн (Иосиф, Фаня и их дочь Яна, она же – Хая), в Кишиневе – Клара Шварцман и Саша Коган, в Ташкенте – Нехемия Розенгауз и Шева Равер, в Вильнюсе – Алла Фел и Алик Берлович, в Минске - Вика Эйдем и Ханох Фельдман.

Кроме того, в Ташкенте нам очень помогали старики – реб Моше-Арон Гайсинский и реб Бецалель (фамилию не помню), через которых удавалось поддерживать какие-то связи с местной бухарской общиной. Не могу удержаться от слов благодарности Моше-Арону и его замечательной жене Нехе, столько раз устраивавшим меня на ночлег в своей крохотной однокомнатной квартире, где на кухне с трудом умещалась выделяемая мне раскладушка. Неха вообще была потрясающей женщиной. Война застала ее на Украине с грудным ребенком, и она два года скрывалась там в лесах, спасая своего сына. Эта женщина сохраняла до старости лет какую-то первозданную еврейскую набожность, сочетавшуюся у нее с исключительно добрым сердцем.

В Новосибирске блистал Илья Цесарский - на редкость талантливый человек, самостоятельно изучивший иврит до очень приличного уровня с помощью какого-то примитивного самоучителя и радиопередач «Коль Исраэль». Илья, бывший уже в те годы чрезвычайно успешным программистом, «подрабатывал» азартными играми, причем играл он буквально во все виды игр. Уже в Израиле Илья подготовил двух гроссмейстеров, а сам он гроссмейстерский бал не сделал, объясняя это тем, что ему не хочется постоянно участвовать в турнирах. «Лучше быть хорошим мастером, чем плохим гроссмейстером», - говорил он. Еще в Новосибирске был интересный парень по имени Алик, имевший дома замечательную коллекцию рок-музыки. Кажется, он со временем стал в Израиле очень религиозен, а Цесарский, напротив, так и остался вольтерьянцем хрестоматийного толка.  

Но бывало и так, что какой-то город мы «штурмовали» долго и безуспешно. Например, Днепропетровск, где было - и даже сейчас еще остается - очень большое еврейское население. Днепропетровск, крупнейший центр советской ракетной промышленности, считался в то время закрытым городом, и местное управление КГБ было решительно настроено на то, чтобы оградить днепропетровских евреев от контактов с московской общиной. В некоторый момент, в 1981-м, кажется, году, я познакомился в московской синагоге с Юрием Бурланом – вальяжным молодым человеком, фотографом, приехавшим из Днепропетровска в поисках еврейских связей. Позже, уже в сотрудничестве с тобой, я пытался выстроить вокруг Бурлана более или менее перспективную группу и часто приезжал в Днепропетровск, привозил туда книги, общался с людьми.

Однако сам Юра не был способен к систематическим занятиям языком, и сделать из него преподавателя иврита не удавалось. К тому же он, будучи очень неразборчив в контактах с людьми и особенно с дамами, занимался частным предпринимательством. В какой-то момент уровень производимого им шума стал таков, что КГБ обратил на него внимание. Поймать фотографа-частника на каких-то нарушениях экономического законодательства было нетрудно, и в 1983 году Бурлана арестовали. При этом у его жены, Наташи, изъяли все записные книжки, и она не смогла сообщить мне о произошедшем.

К следствию притянули нескольких дам, которым Юра демонстрировал меня в Днепропетровске как доказательство своих связей «в серьезных кругах» в Москве. У некоторых из этих дам в записных книжках обнаружился номер моего телефона. Их припугнули. На допросах им показывали изъятые у Бурлана сионистские книги, к которым для вящей убедительности подкинули Солженицына и еще какую-то литературу откровенно антисоветского характера. Мы распространением этой литературы не занимались, но в комплекте с нашей продукцией она произвела на Юриных дам нужное впечатление, и они дали следствию показания о том, что все эти книги привозил в Днепропетровск я.

Таким образом, сам того не зная, я оказался фигурантом Юриного дела. И вот однажды, не подозревая о его аресте, я приехал к нему. Приехал, как всегда, без предупреждения, и уже от Наташи узнал, что Юра в тюрьме. Это была скверная ситуация, потому что в глазах московского КГБ я мог набирать «штрафные очки» еще долго, а вот местные власти могли запросто оградить евреев Днепропетровска от «тлетворного сионистского влияния», устроив мне какую-нибудь провокацию на улице.

 Просчитав сложившиеся обстоятельства, я понял, что мне необходимо тут же исчезнуть из этого города. Оставив Наташе все необходимые координаты и договорившись с ней о связи на будущее, я поймал такси, доехал до вокзала и сел на первый же поезд в Москву, заплатив проводнице двойную цену билета. 

Но сказать, что наши усилия в Днепропетровске были вовсе бесплодными, все же нельзя. Юрин двоюродный (или троюродный) брат по имени Боря, с которым мне довелось несколько раз встречаться в те годы у Бурланов, стал со временем преподавателем иврита и иудаизма. Я помню, что летом 1987 года он приезжал на занятия в наш кратовский лагерь, последний из проводившихся при моем участии до отъезда в Израиль. Сейчас Боря является очень заметным деятелем иерусалимского ХАБАДа. В целом, однако, можно сказать, что еврейский Днепропетровск оставался неподнятой целиной.

Еще из наших безуспешных попыток внедрения мне запомнилась Бухара. Оказавшись там в первый раз в январе 1983 года, я познакомился в синагоге с парнем по имени Эдик, который тогда только-только женился. Он производил впечатление очень живого и заинтересованного человека. Я настолько поверил в него, что сразу же оставил ему кучу каких-то пособий по изучению иврита, книги на русском языке, кассеты лингофонного курса «Ду-Сихим». Затем мне приходилось бывать в Средней Азии почти ежегодно, но до Бухары я как-то не добирался, потому что, во-первых, нужно было навещать семью осужденного Моше Абрамова в Самарканде и проводить там какое-то время, а, во-вторых, я неизменно спешил в Ташкент, где удавалось чего-то добиться в плане расширения еврейских связей. Бухара, лежащая, насколько я помню, в 250 км к западу от Самарканда, всякий раз оказывалась в стороне от моего маршрута, который шел из Самарканда на северо-восток, в Ташкент и Алма-Ату, или за Зеравшанский хребет, в Душанбе.

Моими основными помощниками стали к 1984 году Валя Лидский и Миша Волков. Обеспечением наших технических нужд занимались Гриша Левицкий и Игорь Мирович. Основным изготовителями фотопечатной продукции были долгое время Гриша Данович и Макс Захарин. Они действовали отдельно от Жени Гурвича и Виктора Фульмахта, наладивших постоянное производство  книг для Москвы.

Начинается май (1983). Миша с Оксаной и Максимом уезжают на майские праздники в Одессу. Не проходит и нескольких дней, звонок Оксаны:

- Миша арестован. Получил пятнадцать суток административного ареста.

Боже мой! Звоню, как сумасшедший, по всей Москве, консультируюсь с ветеранами. В конце концов, “сутки” сидели многие. Что можно сделать?!

Увы! Общее мнение однозначно: на “сутках” – ничего. Они проходят слишком быстро, чтобы можно было успеть организовать международную кампанию. И сам факт административного ареста представляется для средств массовой информации на Западе слишком мелким, чтобы быть поданным в качестве «содержательной новости».

Похоже, делать здесь нечего. Единственно, Наташа Хасина дала нетривиальный совет: чтобы мы с мамой сами отправились в центральную приемную КГБ.

- Центральная приемная – это не простое место, - говорит Наташа, - там всегда дежурит какой-нибудь офицер высокого ранга. В любом случае, тот факт, что вы сами к ним пришли, - вроде как жест своего рода. Тем более, формально это против ментов. Идите, хуже не будет.

Мы с мамой любим оригинальные ходы. И вот открывается тяжеленная дверь приемной КГБ. Все здесь сделано для того, чтобы внушать ужас и привести просителя к мысли о своей ничтожности пред лицом всесильной организации. Секретарша указывает нам место на диване. Мы устраиваемся поудобнее, и... время течет, но нас не принимают. Не принимают долго, не принимают полчаса, не принимают час.

- Наверное, фотографируют скрытой камерой. Анализируют, как на нас сказывается стресс, - мелькнула в моем мозгу мысль.

Недосыпание, накопившееся за столько времени, бешеная перегрузка, нечеловеческий темп, и… вдруг остановка. Я начинаю чувствовать странную релаксацию, будто бы не принадлежу уже этому миру, будто все вокруг какая-то бутафория, игра, и … крепко засыпаю.

Не знаю, сколько прошло времени, меня будит мама и секретарша возвещает:

- Пройдите в приемную, вас примут.

Нас, действительно, принимает какой-то чин, и по его вальяжным и царственным манерам можно догадаться, что чин немалый. Он смотрит на меня с неподдельным интересом, взглядом человека, который знает многие подробности и про меня, и про моего брата, и то, что я хочу ему сказать, и то, что хочу скрыть. Я тоже внимательно смотрю на его лицо – вдруг удастся понять чуть больше.

Мы с мамой жалуемся, протестуем, возмущаемся. Но он не слушает меня, продолжает внимательно изучать мое лицо, мою манеру речи. И вдруг, по какой-то мимолетной мимике на его лице я понимаю, что он по-своему уважает меня. Уважает как достойного противника. И еще. Я понял: тот факт, что я уснул прямо у них в их логове вместо того, чтобы трястись от страха, - это тоже очко в мою пользу. Как права была Наташа. Со странным ощущением полувыигранной партии, мы возвращаемся с мамой из центральной приемной КГБ.

Я много думал за эти годы о поведении на допросах. Постепенно у меня сложилась своя система, учитывавшая и подходы Альбрехта, и подходы Хасиных. В отличие от системы Альбрехта я рекомендовал говорить поменьше, хотя тоже, подобно ему, советовал настоятельно пресекать всякие попытки увести разговор от темы допроса. Но не молчать. Нет. По опыту знаю - молчать не удается. Говорить надо блоками, желательно повторяясь, не слишком варьируя тему и слова. Вовсе не надо заботиться о связности речи и ее релевантности вопросам следователя. И вообще, чем нелепее и дальше от логики - тем лучше. Например, если допрашивают даму, то будет неплохо, если она вдруг воскликнет: «Приличные люди так не разговаривают с женщинами» и т.п.

Очень хорошо сказать: «Мне страшно, я вас боюсь, - вы запугиваете меня!» Услышав слова «я боюсь», следователи обычно бывают сильно раздосадованы. Они отлично знают, что человек, который в самом деле сильно боится и уже теряет контроль над собой, - «ломается», не осознает в этот момент, что с ним происходит. У него страх прячется в подсознании. Но тот, кто осознает страх и тем более декларирует это, вовсе не так запуган на самом деле. Его страх выведен из подсознания в сознание – он осознает, что с ним происходит, и "не ломается". А угрожать и запугивать вроде запрещено процессуальным кодексом. И когда следователям говоришь: “Вы меня запугиваете!”, они начинают оправдываться.

Приезжает в Москву Феликс. Он совершенно неожиданно получил разрешение, уезжает в Израиль. Приехал проститься. Боже, как все сплетено, какой удивительный клубок в этом мире. Я горячо прощаюсь с Феликсом, я рад за него. Он немало поработал в нашем проекте, у него есть большие заслуги. Его роль возьмет на себя Довчик. Он уедет, а мы остаемся здесь – с КГБ, допросами, обысками,  арестами.

После 15 суток ареста в Одессе Миша возвращается в Москву. Историю своих злоключений он красочно изложил в письме в “Литературную газету” и журнал “Человек и закон”.

Михаил Холмянский:

С 1 мая 1983 года я с женой и сыном отдыхал в г. Одесса. Мы остановились на квартире М.И. Непомнящего. 4 мая мы вернулись со спектакля в Оперном театре. На квартире производился обыск. В обыске участвовали участковый капитан Гонгало Ф.Л. и несколько лиц в штатском, документов не предъявлявших. Среди них был человек, известный как сотрудник Одесского УКГБ Моцегоров Сергей Иванович.

Войдя в квартиру, я начал переодевать обувь. Капитан Гонгало грубо толкнул меня в комнату и потребовал предъявить документы, не предъявляя своих. Моя просьба предъявить его удостоверение вызвала раздражение, и он показал свое удостоверение лишь после неоднократных повторных просьб. Тогда я и моя жена предъявили свои паспорта.  Затем капитан Гонгало обратился ко мне следующим образом: "Ну что, Холмянский, что в жизни делаешь? Работаешь или тунеядствуешь??”

Я ответил, что работаю. Он спросил, где. Разговор стал напоминать допрос. Я ответил, что не понимаю, почему должен отвечать на его вопросы. Законного основания он мне не привел, и я отвечать на вопросы отказался. Тогда он заявил: "Ну, мы поговорим в другом месте".

По окончании обыска в квартире в 1 час ночи 5 мая всем присутствовавшим, кроме меня, были возвращены их документы. Мне же капитан Гонгало предложил следовать за ним. На мой вопрос об основании для задержания и для изъятия паспорта он ответил: "В райотделе тебе все объяснят." После этого нас двоих на машине доставили в Приморский райотдел милиции.

В 2 ч. 30 мин. ночи меня вызвали в помещение, где находились: капитан Гонгало, С.И. Моцегоров и человек в штатском, известный как подполковник КГБ Краснов. Далее произошел полуторачасовой «разговор», который вел преимущественно подполковник Краснов. Стиль разговора менялся от слащаво-фамильярного "Миша, дорогой", до непристойной брани в мой адрес. Мне задавали много вопросов, однако никаких процессуальных формальностей, предусмотренных законом для допроса, выполнено не было. На мой вопрос, имеет ли место допрос, мне ответили: "Нет, это дружеская беседа". Зато на другой мой вопрос мне ответили: "Вопросы здесь задаем мы."

Помимо вопросов, мне пришлось выслушать немало угроз и оскорблений. Среди оскорблений "дурак" - единственное печатное. Среди угроз была угроза отправить меня в спецраспределитель для бродяг на месяц. При этом на протяжении всего "разговора" подчеркивалось полное пренебрежение к понятию законности. Исключение составлял лишь один эпизод, когда мне было указано, что мною нарушен паспортный режим, поскольку шли четвертые сутки моего пребывания в Одессе, а мною не оформлена временная прописка. Я выразил готовность уплатить полагающийся штраф.

В конце беседы, около 4 часов утра, мне заявили: "Паспорт твой останется у нас. Ты можешь идти в ночлежку, где ты остановился. Завтра из дома не выходить. За тобой приедут и повезут на админкомиссию, где получишь предписание покинуть город. Не вздумай от нас бегать. И чтобы духу твоего в Одессе больше не было."

Оставляя в стороне форму этого заявления, замечу, что оно представляет собой набор незаконных требований. Я попробовал протестовать против того, что мне не возвращают паспорт. На это п/п Краснов затопал ногами и закричал на меня. Из его слов могу процитировать лишь: "Вон отсюда!", остальное было нецензурно.

В тот же день 5 мая в 14 ч. капитан Гонгало пришел в квартиру Непомнящих, где я находился с женой и сыном. Капитан Гонгало предложил мне направиться с ним на админкомиссию в Исполком Центрального района г. Одессы. При этом он обманул меня, членов моей семьи и членов семьи Непомнящих, поскольку в действительности он вместе с С.И. Моцегоровым привезли меня в нарсуд Приморского района. Ни моей жене, никому из моих друзей не дали возможности поехать вместе со мной. Фактически я был доставлен в суд под конвоем, хотя постановления о приводе не было. Мне даже не сообщили, что я нахожусь в суде.

С.И. Моцегоров сторожил меня в коридоре, капитан Гонгало прошел в кабинет, на двери которого не было никакой таблички. Позже меня вызвали в этот кабинет. За столом сидел мужчина, за другим столом - три женщины. Капитан Гонгало стоял в стороне. Никого из присутствовавших мне не представили, и что происходит, мне не объяснили. Мужчина стал задавать мне вопросы об анкетных данных и месте работы. Только тогда я догадался, что беседую с судьей, и спросил у мужчины, судья ли он. Тот ответил утвердительно. Затем судья задал мне вопрос, как я попал в райотдел. Я сказал, что мне непонятна причина, по которой меня туда доставили. Тогда судья сказал, что имеется объяснение, где говорится, что я в райотделе кричал и нецензурно выражался. Он спросил, что я могу сказать по этому поводу. Я ответил, что это не соответствует действительности. Тогда судья сказал: "Ну, посидишь 15 суток", на чем суд и закончился.

Считаю необходимым отметить, что во время моего пребывания в райотделе я ни разу не повысил голоса и не употребил ни одного грубого слова. Никакого протокола при мне составлено не было. Упомянутое судьей "объяснение" мне не было показано или хотя бы зачитано. Мне не было сказано и до сих пор неизвестно, кем оно подписано. Во время "беседы" в райотделе присутствовали только лица, служебно зависимые от п/п Краснова. Несмотря на мое несогласие с "объяснением", никаких свидетелей, даже из числа этих лиц, не допрашивали. Не было даже никакого намека на разбирательство. Мои родные и друзья были обманом лишены возможности присутствовать на этом "суде". Даже фамилию судьи (Савелков) моей жене с трудом удалось выяснить лишь позже.

Основанием для обвинения явилась клевета, сочиненная должностными лицами, представителями власти, злоупотребившими служебным положением при исполнении обязанностей. Следствием этого явилось незаконное лишение меня свободы. Таким способом любой человек, неугодный представителям власти, наделенными большими полномочиями, может быть приговорен к наказанию.

Обращает на себя внимание факт, что находившийся во время "суда" в коридоре С.И. Моцегоров уже знал приговор, что следует из его слов, которыми он встретил меня при выходе из кабинета: "Ну, вот видишь, вчера нужно было думать. А теперь посидишь!"

Из суда Гонгало и Моцегоров отвезли меня в Одесский спецприемник, где я и содержался 15 суток. Считаю нужным отметить, что режим моего содержания отличался от режима всех остальных заключенных: лишь однажды, на 13-е сутки, я был выведен на работу. Весьма необычным было и мое освобождение.

За 45 мин. до истечения срока 20 мая в 15 ч. 15 мин. в спецприемник за мной прибыли: подполковник КГБ Краснов, сотрудник КГБ Моцегоров и капитан милиции Гонгало. Меня вызвали из камеры и возвратили мне отобранные при поступлении зажигалку и шнурки от ботинок.  Меня вывели из здания и усадили в а/м "волга", где ожидал шофер. Мне показалось, что внимание, оказываемое мелкому хулигану, было несколько преувеличенным. "Волга" помчалась по улицам Одессы и остановилась перед вокзалом, от которого в эту минуту отходил поезд на Москву. Поезд ушел.

П/п Краснов пошел бронировать два места на самолет для меня и моей жены. Та же "волга" отвезла меня в аэропорт, куда вскоре прибыла и моя жена. Она оплатила билеты, и лишь тогда мне возвратили паспорт. До рейса оставалось 2 часа.

Перед уходом п/п Краснов заявил нам, что нам можно ходить по зданию аэровокзала и даже выходить на площадь перед ним. Но ни в коем случае нельзя возвращаться в город и когда-либо снова приезжать в Одессу. На вопрос моей жены, как увязать его слова со свободой передвижения граждан СССР, он ответил: "Это все в Израиле". Такой ответ наглядно показывает отношение п/п Краснова к соблюдению законов СССР, которое мне пришлось испытать на себе.

Дов Конторер

Поразительно, что весь этот проект не имел никакого названия! Огромная кипучая деятельность, десятки городов, регулярные поездки. Мы это называли в беседах между собой  просто «Города». ГБ, же, как и всякая бюрократическая машина, не может действовать против чего-то, не имеющего названия. Отчаявшись обнаружить его, гебэшники, попытались изобрести что-то правдоподобное. Они стали пользоваться выражением «Всесоюзный ульпан».

Оно  появилось одновременно, будто из нескольких мест. Кому-то оно было сказано на допросах в виде явной угрозы. А в Москве вдруг обратила на себя внимание некая Ира Шапиро, которая зимой 1984-го года начала активно встречаться с разными людьми в Москве, задавать вопросы и делать заявления по поводу «Всесоюзного ульпана», упоминая в этой связи твое имя.

К весне 1984 года стало понятно, что ты находишься под ударом. Вопросы про «Всесоюзный ульпан» задавались на допросах все чаще,  и все чаще упоминалось твое имя.

Вероятность ареста стала очень велика. Я помню, как ты сам заговорил об этом и дал инструкции на случай, если с тобой «что-нибудь случится»... К этому времени я и Зеэв Гейзель накопили немалый опыт работы в проекте. Было решено, что твои полномочия мы разделим между собой.

Тяжелая, липкая, вязкая слежка. Снова угрожающе ощерилась антенной черная “волга”, которая следует за мной, как привязанная. Снова серия вызовов учеников. На этот раз ученикам уже не говорят про "всесоюзный ульпан". Им говорят одну простую вещь: я – номер первый после Бегуна в списке будущих арестантов. Уже год, как забрали Бегуна, - теперь моя очередь, готовится новый показательный процесс.