Моше Фейглин
Там, где нет людей...
К оглавлению
Глава одиннадцатая
" ГОСУДАРСТВО ИЗРАИЛЬ ПРОТИВ ФЕЙГЛИНА И ДРУГИХ"
Мы сидели рядом, плечо к плечу, в иерусалимской телестудии – Моше Негби, юридический комментатор " Голоса Израиля", и я.
Приглашение участвовать в сегодняшней программе " Эрев хадаш" (Новый вечер" ) меня не удивило, поскольку ещё утром все средства информации сообщили о том, что юридический советник главы правительства Михаэль Бен-Яир решил передать дело трёх руководителей " Зо арцейну" в суд. Обвинение: призыв к мятежу. Так что тема была, что называется, горячая.
Однако полной для меня неожиданностью было присутствие в студии Моше Негби, известного юриста. Мне предстояло противостоять ему в той профессиональной области, где я, как говорится, ни в зуб ногой.
Ведущий программы Амнон Леви, находящийся у себя в студии в Тель-Авиве, адресовался сначала к Негби:
– Существует ли прецедент в выдвижении подобного обвинения против оппозиционного движения? Что же, каждый, кто выходит на антиправительственную демонстрацию, может быть обвинён в том, что призывает к мятежу?
Я сидел, как дурак. Вот сейчас Негби будет отвечать на вопрос. А что отвечу я, когда придёт моя очередь?
Поднаторевший в юридических тонкостях Негби разъяснил: " Это, действительно, нестандартное обвинение. Но похожее обвинение было однажды предъявлено одному палестинскому арабу, и того приговорили к продолжительному тюремному заключению".
Затем Леви обратился ко мне:
– Ну, что ты скажешь на это? Может ты и вправду заслуживаешь продолжительного заключения?
"Я не юрист, – возразил я, – и у меня нет никаких поползновений вступать в дискуссию с г-ном Негби. Но он представлен здесь в качестве объективной стороны, что абсолютно не соответствует истинному положению дел. И было бы хорошо, чтобы те, кто смотрит эту программу, понимали, что тут в действительности происходит. Негби – человек крайне левых взглядов, участвовавший в движении “Еш гвуль” (“Есть предел”), деятели которого призывали к отказу служить в армии; человек, заявлявший, что готов, при определённых обстоятельствах, оправдать даже гражданскую войну. Да и Вы, г-н Леви, бывший пресс-секретарь партии МАПАМ, никак не можете считаться объективным ведущим. Если Вы хотите, чтобы здесь велась дискуссия на профессиональном уровне, пригласите в качестве оппонента г-ну Негби какого-нибудь юриста с правой политической ориентацией – например, Эльякима Хаэцни. Меня же, пожалуйста, спрашивайте по существу дела, не задавая специальных вопросов".
Моя " атака" спутала им карты, и задуманная заранее игра не получилась. Леви поспешил задать мне один вопрос " по делу", и на этом " интервью" было закончено.
Как только прекратилась трансляция, Моше Негби прорвало: " Ты прибегнул к грязному трюку!" – сказал он со злостью.
Смотри, – отвечал я, – я готов говорить с тобой в самой интеллигентной манере на любую тему. Но я не готов смириться с обманом, который вы навязываете обществу. Почему вы скрываете ваши политические взгляды? Представьтесь зрителям, кто вы есть на самом деле, и тогда отстаивайте свои убеждения, как только можете".
Негби замолчал, немного успокоившись, а затем сказал: " В твоих словах есть некоторая правда".
Мы расстались мирно и договорились, что продолжим разговор. Каждый из нас вдруг увидел в другом – человека, несколько отличающегося от заранее созданного портрета. Даже по одной этой причине наша встреча была оправданной. К сожалению, продолжения не последовало.
Спустя год профсоюзный глава Амир Перец остановил всю страну всеобщей забастовкой, смысла которой не понимал никто. Она была результатом внутренней борьбы за влияние и престиж и привела к колоссальным убыткам в экономике. И я был удивлён, услышав по радио, как Моше Негби сказал примерно следующее: "В эти дни идёт процесс, где руководителей “Зо арцейну” судят за призыв к мятежу. Если так квалифицируется содеянное ими, – то, что натворил Амир Перец, нельзя назвать иначе как бунт".
Может быть, та встреча в Иерусалиме что-то прояснила во взглядах этого человека. Но может статься, он так сказал потому, что к тому времени " Зо арцейну" уже никому и ничем не могло угрожать, и можно было разрешить себе быть более объективным в оценке событий.
* * *
Государственная прокуратура с циничной откровенностью использовала СМИ для нашего очернения, " забыв", вероятно, что не её дело быть стороной в политической борьбе, и что она должна быть озабочена лишь профессиональным аспектом проблемы – чтобы выдвинутое ею обвинение было подтверждено в суде.
На деле же во время правления Рабина произошло сращивание судебной олигархии со всеми прочими: полицией, ШАБАКом, СМИ. При том доверии, которое общество тогда питало к отечественному судопроизводству, " разоблачения", намеренно просачивающиеся из прокуратуры, влияли на вынесение общественного приговора задолго до решения суда. Кроме искажения нашего образа, нас хотели задавить материальными затратами и измотать физически и морально, перемолоть под бюрократическими колёсами, не оставив ни времени, ни сил на продолжение общественной борьбы.
Никогда ещё в нашей стране оппозиционному движению не было предъявлено подобное обвинение по статье, которую Государство Израиль получило в наследство от мандатных властей. Данная статья использовалась Великой Британской империей для наведения порядка в её колониях – Индии, Родезии, Сингапуре. И, конечно же, в Палестине. И хотя наше государство многое позаимствовало из английского свода законов, эта статья никогда не выдвигалась против внепарламентской оппозиции – именно из-за её антидемократического характера. Даже среди левого лагеря нашлись люди, протестующие против её применения.
Но в эпоху Рабина главной ценностью был объявлен " мирный процесс", ставший своего рода новой религией и отодвинувший в тень демократические завоевания.
Статья именовалась " призыв к мятежу", и под неё подпадали следующие действия:
1)Провоцирование ненависти, неуважения или нелояльности в отношении государства, его учреждений и судебных органов, установленных в законном порядке.
2)Склонение или подстрекательство жителей страны к использованию противозаконных путей в достижении своих целей.
3)Возбуждение недовольства и возмущения среди населения.
4)Раздувание неприязни и раздоров между разными группами населения страны.
Вглядись в эти пункты, читатель, и скажи, положа руку на сердце: можешь ли ты быть уверен, что никогда не окажешься на скамье подсудимых? А вдруг ты когда-то вызвал у кого-нибудь, не дай Бог, оскорбительные выражения или неприязненные чувства по отношению к правительству – тому или другому?
Последовательное применение этой статьи даёт в руки власти возможность предать суду любого, кто противится её политике, – начиная с редактора газетной колонки и кончая домохозяйкой, которая, вывешивая бельё, судачит с соседкой насчёт правительства. Практически нельзя найти человека, который, так или иначе, не подпадал бы под эту статью. И иди потом доказывай, что ты не верблюд.
Доказывай, что ты всего лишь хотел " исправить".
Доказывай, что действовал в границах дозволенного (пассивное неповиновение дозволено или нет?)
Доказывай, что тебя вынудило так действовать создавшееся положение, что страна в опасности, над ней развевается чёрный флаг, и что лишь её блага ты жаждал...
Но флаг, чёрный в глазах одного, – в глазах другого белее белого.
* * *
...Как я уже писал, у меня, Шмуэля и других был произведён обыск – спустя неделю после демонстрации на площади Франции. В 5 часов утра раздался стук в дверь...
Во время обыска я ощущал почти физическое чувство удушья, когда стоял, беспомощный, перед своей семьёй, под их вопрошающими взглядами.
Была, правда, и тут своя смешная сторона. Привыкшие изымать при обысках достаточно впечатляющие вещественные доказательства, такие как наркотики или краденое имущество, полицейские пребывали в растерянности, не зная, что именно следует искать. Тот, кто рылся в моём столе, процедил сквозь зубы: " Что точно я должен здесь найти?"
И их главный спросил меня на полном серьёзе, есть ли в доме оружие.
Обыск не явился для нас неожиданностью. Мы понимали, что рано или поздно это произойдёт. Тем не менее я не предпринял никаких попыток что-либо спрятать: старался жить как свободный гражданин, а не испуганная мышь. Мне было очень важно, важно перед самим собой, вести свои дела открыто. Все изъятые у меня бумаги были задолго до обыска разосланы во многих копиях по разным адресам. И полиция, как наш постоянный " абонент", всем этим уже располагала.
Разочарование полицейских было столь велико, что они решили унести с собой и мой личный компьютер: может, в его память внесён план военного переворота. На всякий случай взяли и старенький принтер – как я ни старался им объяснить, что из него ничего извлечь невозможно.
Когда нас забрали и вывезли за ворота, я был ошеломлён тем, что увидел: вокруг поселения были сосредоточены крупные силы частей ЯСАМ. Тут же вспомнилось, как, будучи в " милуим", я участвовал в учениях по проведению обысков и арестов подозреваемых в арабской деревне. Там всё было ясно: мы входили во враждебный нам мир. Но батальон еврейских солдат вокруг Гинот-Шомрон... Это тяжёлое зрелище.
Выстроившиеся у входа в ишув полицейские машины " транзит" были готовы к " рывку" внутрь посёлка, как это делается при облаве на террористов, захвативших заложников. И снаряжение у них было – будь здоров! Я не знаю, что вбили им в головы, но, кроме лестниц и прочего оборудования, необходимого для проникновения в дом, я видел винтовки с оптическим прицелом.
– Вас что, трахнули по голове? – спросил я своих конвоиров.
– Мы не любим рисковать, – лаконично ответили мне.
Пособниками Хамаса" назвал нас глава нашего правительства.
В 7 часов утра водитель " транзита" включил радио, и – о чудо! – мы все услышали точное воспроизведение того, что произошло двумя часами раньше в моём доме. Так важно было и полиции, и прокуратуре довести до сведения народа Израиля, что правонарушители из " Зо арцейну"арестованы и что в их домах произведён обыск.
* * *
Следователи бы-ли крайне вежливы, стараясь создать доверительную, то-варищескую атмо-сферу, но – увы! – нам нечего было добавить к тому, что было изъято при обыске. Цель следствия была мне абсолютно ясна, но я чувствовал себя тогда
достаточно сильным, чтобы играть в эту игру, пытаясь обернуть её нам на пользу. До официального начала следствия я свободно болтал со следователями, под-шучивая над ними и над собой, стараясь вернуть их из мира измышлений в мир простой и ясной реальности. И мне это удалось. Когда же дело дошло до официальных допросов, я, как и другие мои товарищи, сидящие в соседних комнатах, действовал, как было условлено меж нами заранее.
На вопрос: " Верно ли, что Вы, вместе с другими людьми, создали организацию под названием “Зо арцейну”?", я ответил:
Слушайте, Вам же прекрасно известно каждое наше слово. Вы знаете, как мы решили себя вести, и у меня нет намерения поступать иначе. Я не буду сотрудничать со следствием и отвечать на Ваши вопросы. Но мне жаль Вашего времени, поскольку я знаю, что Ваш отдел создан не в политических целях, а для решения действительно серьёзных проблем. Мне больно видеть, как, вместо этого, целый штат квалифицированных специалистов занят политическим расследованием. С этой минуты на любой заданный мне вопрос Вы получите стандартный ответ: “Этот допрос носит политический характер. Мне (больше) нечего сказать”.
Поэтому я предлагаю Вам перестать разыгрывать фарс. Вы можете освободить меня или оставить в заключении – как захотите. И Ваше и моё время дороги, жаль его тратить просто так".
Моя тирада не произвела на следователя особого впечатления. Он продолжал исполнять то, что ему положено, т.е. задавать вопросы. Я отвечал готовой формулой, как обещал.
На определённом этапе нас решили запугать: " Не будете отвечать, посадим под арест". Даже провели по карцерам, где для устрашения показали двух парней, скованных по рукам и ногам, объяснив, что те пытались с собой покончить... Естественно, что увиденное не способствовало поднятию настроения.
После того как сбросим правительство, начнём писать обзор: “Какую еду подают в израильских местах заключения”, – сказал я нарочито громко, пытаясь разрядить атмосферу, – нам уже знакомо меню в Тверии, Реховоте, на Русском подворье, в Бейт-Шемеше, в Петах-Тикве..."
До сих пор я не понимаю, зачем им всё это было нужно: весь компромат на нас был у них в руках.
В конце концов нас всё-таки отпустили, назначив время следующих допросов. Всем было ясно, что нет никакой причины для содержания нас под арестом.
Во время одной из очередных встреч со следователем я позволил себе пошутить и, вместо обычного ответа, произнёс: " ЗАХПЭЛЬМАЛЬ".
– Что, что? – встрепенулся следователь, – что Вы сказали? – спросил он, надеясь на происшедшую во мне перемену.
– Я сказал ЗАХПЭЛЬМАЛЬ – это первые буквы слов, составляющих мой обычный ответ, его аббревиатура.
– Как Вы хотите, чтобы я записал в протокол? – спросил он.
– В точности, как слышите.
С этого дня и до самого конца следствия во всех отчётах фигурировал ЗАХПЭЛЬМАЛЬ.
Однажды я вежливо попросил разрешения приносить с собой на допросы книги, чтобы использовать время с большей пользой. Следователь был любезен по-прежнему и дал своё согласие. Так я прочёл несколько книг, до которых в иных условиях никогда бы не дошла очередь. Приблизительно раз в 10 минут я отрывался от чтения, чтобы произнести очередное ЗАХПЭЛЬМАЛЬ, затем каждый из нас снова погружался в своё дело.
Со временем следователи узнали нас ближе и даже, как мне кажется, получали удовольствие от этих странных птиц, попавших в их силки. Как-то один из них, проходя по коридору, показал мне факс, который я только вчера разослал нашим товарищам: " Ты, случайно, не знаешь, откуда это?" – спросил он, улыбаясь от уха до уха. Было ясно, что, помимо следствия, я нахожусь под постоянным наблюдением, и это даже радовало меня: пусть знают, что мы продолжаем действовать. Когда Офер Гамлиэль, который возглавлял следственную группу, напрямую вмешался в мой телефонный разговор (о чём я уже писал), я отнёсся к этому как к чему-то вполне естественному, словно так и должно быть. Их слежка и обыски, и вообще вся эта большевистская атмосфера, не смогли поколебать моего внутреннего мира. В этой войне я победил: они мельтешились вокруг самих себя. У меня не развилась мания преследования, свойственная " подпольным" людям, я остался тем же свободным человеком, каким был всегда.
И вот, наконец, однажды очередной следователь торжественно объявил мне, что следствие закончено и что больше меня вызывать не будут.
Я не знал, стоит ли радоваться, потому что главной своей цели власть достигла: массовых протестов больше не было. Оставалось не так уж много людей, готовых вновь и вновь подвергаться избиению, а потом узнавать из новостей, что это они сами напали на полицию. Действия " Зо арцейну" перестали быть впечатляющими и исчезли с газетных полос.
Было ясно, что обвинительное заключение против нас никогда не будет передано в суд, потому что судебный процесс с таким сенсационным обвинением вновь привлечёт к нам всеобщее внимание и может выставить правительство в невыгодном свете с точки зрения прав человека и общего духа либерализма, начертанных на его знамени.
* * *
Возобновление следствия после выстрелов Игаля Амира меня не удивило: лично для себя я ожидал худшего.
По нашему домашнему телефону стали раздаваться угрозы в мой адрес. Пришлось запретить детям самим брать трубку. Затем мы и вовсе переключили телефон на запись. Угрозы меня убить перемежались с жемчужинами воровского и прочего уголовно-левого жаргона.
Десятки раввинов и руководителей йешив сионистского направления получили повестки с приглашением на допрос. Чувство огромного унижения вызывало их шествие к вратам допросных канцелярий, фотографируемое со всех сторон. Целое поколение " вязаных кип" смотрело, как их духовные наставники подвергаются унизительной процедуре допроса, словно преступники. Смотрели – и не могли их защитить.
Это было поистине мерзкое зрелище: батальоны репортёров, столпившихся в ожидании прибытия очередного раввина, гора микрофонов на высоких штативах, звуко- и киноаппаратура, взлохмаченные головы, жилеты, сплошь обвешанные фотокамерами, антенны, наушники, смазливые дикторши, прожекторы, местные и иностранные съёмочные группы – всё это смешалось перед моими глазами и было похоже на волчью стаю, напрягшуюся в ожидании добычи.
Они заметили меня, когда я припарковывал машину. Микрофоны изменили направление. Я не был намерен уклониться от них и молчать. Лиц я не различал – была лишь гора микрофонов, нацеленных на меня.
– Для чего тебя сюда вызвали?
– Понятия не имею.
– Как ты себя чувствуешь сегодня – когда тебе предстоит допрос?
– Просто замечательно.
(тишина)
– Что значит " замечательно" ? Ведь тебя сейчас будет допрашивать полиция!
– Я не знаю, чем заслужил такую высокую честь. В последние дни по этой дороге проходят раввины и другие выдающиеся мужи Израиля. Я же человек маленький, а вот иду к " вратам, куда входят праведники"
(возвысив голос, я указал жестом на вход в ЯХАП). Я просто этого недостоин.
Ответом мне было растерянное молчание. Некоторые раввины, уже пережившие травму от встречи с репортёрами, поблагодарили меня взглядом. Я был сердит на них за то, что они вообще пришли сюда, хотя и понимал, что в создавшейся обстановке они предпочли унизительность этого шага буре негодования, которую вызвал бы их отказ.
Они не были привычны к общению с полицией и не имели той наглости, которую в подобных обстоятельствах мог мобилизовать в себе я.
Следствие началось.
– Верно ли, что Вы принимали участие в последнем выпуске телепрограммы " Пополитика" ?
– Этот допрос носит политический характер. Мне (больше) нечего сказать, – привычно ответил я.
Очень хотелось произнести ЗАХПЭЛЬМАЛЬ, но я вовремя прикусил язык: атмосфера допроса была совершенно другой. Было очевидно, что на моего следователя глубоко подействовала мощная пропаганда последнего времени. Он был по-настоящему убеждён, что перед ним человек, который помог совершиться убийству. Юмор здесь был неуместен.
– Утверждали ли Вы, что Рабин ведёт нас к катастрофе?
Впервые я почувствовал, что выхожу из себя.
– Скажите, – обратился я к следователю, – Вы не чувствуете неловкости, задавая мне подобные вопросы? Вы, работник полиции свободной страны, допрашиваете меня о критике, которую я высказывал в телевизионной программе!
– Утверждали ли Вы, что Рабин ведёт нас к катастрофе? – повторил следователь более настойчивым тоном.
– И Вам не стыдно?
– Мне стыдно? – взорвался он, – это тебе должно быть стыдно! Ты видишь, к чему привели твои действия!
Я понял, что система самостоятельного мышления у этого человека выведена из строя. Проходы закупорены, как у многих в ту пору. Я сделал глубокий вдох – и повторил: " Этот допрос..." и т.д. Было ясно, что у возобновившегося следствия другое направление и другая цель, совпадающая с главной целью правительства: использовать убийство Рабина для уничтожения политической оппозиции. В создавшихся условиях можно было не опасаться, что обвинение в " призыве к мятежу" покажется кому-то антидемократичным.
* * *
И снова это была Ципи, которая, как всегда, складывая бельё, смотрела телевизор: " Как это может быть, что ты узнаёшь о предъявленном тебе обвинении по телевизору?" Я улыбнулся наивности моей жены. Начали звонить журналисты. Я отвечал, что не знаю, о чём идёт речь, т.к. у меня нет обвинительного заключения. " Как так нет? – удивлялись они. – У каждого из нас есть копия". – Пришло время, чтобы вы, наконец, поняли, где живёте, и стали действительно “сторожевыми псами демократии”, а не пуделями власти", – отвечал я с горечью.
Обвинительное заключение было вручено мне лишь через два (!) дня после того, как было передано средствам информации. (Впрочем, я имел возможность ознакомиться с ним до этого: Тали Нир, журналистка второго канала, прислала мне копию.)
Чтение обвинительного заключения порождало чувство беспомощности перед системой, плотно охватившей меня со всех сторон. Обвинение было составлено очень искусно: в нём тесно переплетались правда и ложь. Будущий приговор меня не интересовал совершенно, потому что я изначально был готов платить за свои действия. Но из того, как искажались факты и в каком свете были представлены мы, напрашивался вывод, что для прокуратуры существовало нечто гораздо более важное, чем грозящая нам тюрьма.
Так, например (и это широко освещалось прессой), объявлялось, что я явился причиной смерти одного араба в районе Бейт-Эля. Неважно, что я не был вместе с жителями этого поселения, оборонявшимися против возбуждённой арабской толпы. Я вообще там никогда не был. Но составителей обвинительного заключения правда не интересовала. Это потом суд заставит вычеркнуть этот пункт, даже не переходя к его обсуждению. Но то, что широко муссировалось и всячески подчёркивалось СМИ, уже невозможно будет вычеркнуть из сознания людей.
Я был подавлен. Чтобы очернить нас, была задействована вся политическая система. Я никак не мог смириться с этим " объективным по форме" наглым обманом общества.
Прокуратура наложила запрет на наш выезд из страны. У меня не было ни малейшего намерения бежать, но я не хотел выглядеть мелким хулиганом, скрывающимся от правосудия. Поэтому на предварительное обсуждение в прокуратуру я явился со своей арестантской сумкой и заявил ожидавшим корреспондентам, что я не собираюсь никуда уезжать, но, если меня попросят сдать заграничный паспорт, я предпочту прямо сейчас быть отправленным в тюрьму. В конце концов это требование прокуратуры было снято, но зато принято другое: наше дело будет обсуждаться специальным составом суда в количестве трёх человек – ежедневно.
" Ну, “другие”, что ты на это скажешь?" – поддел я Шмуэля, поскольку обвинение, предъявленное мне, Шмуэлю и раву Бени Элону, было озаглавлено следующим образом: " Государство Израиль против Фейглина и других".
Дождёмся приговора, – ответил он, – там тоже будет разделение на Фейглина и других".
* * *
Мировой суд в Иерусалиме размещается на Русском подворье, в здании бывшего странноприимного дома, построенного в конце прошлого века для паломников из России. В день начала суда перед зданием стояла под дождём вахта протеста в окружении таких же вымокших полицейских. Я просил демонстрантов разойтись, но они отказались. Внутри было трудно пройти, все коридоры были забиты людьми. Репортёры и журналисты, студенты юрфака, наши товарищи и просто любопытствующие. Мы шли вместе: я и Ципи, Шмуэль с семьёй и Джули Торенберг. В юности она состояла в ЛЕХИ, сидела в тюрьме, в свои преклонные годы участвовала в демонстрациях " Зо арцейну" и сейчас приехала на автобусе из Тель-Авива (что продолжала делать и потом, стараясь не пропустить ни одного судебного заседания). Мы продвигались очень медленно, в нескольких местах проводилась проверка силами безопасности, я боялся, что мы не успеем к открытию суда. Небольшой зал был уже практически полон и не мог вместить всех желающих. Разрешили пройти только близким родственникам. Шмуэль, увидев, как оттеснили назад старую Джули, закричал: " А где мама? Я не пойду без мамы!" Так Джули присутствовала в суде в роли матери Шмуэля.
Когда все расселись, оказалось, что именно " жених", т.е. я, остался без места, и кому-то пришлось покинуть зал.
* * *
Суд продолжался долгие месяцы. Обвинение представило десятки свидетелей. И хотя адвокатам удалось раскрыть много случаев лжесвидетельства со стороны полицейских, это не могло изменить общей картины: ведь никто не отрицал самого факта демонстраций.
Свидетельствовали журналисты, бравшие у меня интервью: никакие законы профессиональной этики их не связывали.
Яэль Гвирц из " Едиот ахоронот" когда-то случайно подслушала мою частную беседу с другим журналистом по имени Тамир:
– Ты считаешь правильным называть Рабина убийцей?
– Нет. Этого делать не следует. Но, говоря между нами, в этом есть кое-что. Он был причастен к гибели 18 человек.
– Ты имеешь в виду " Альталену" ?
– Да.
Я не заметил, что стоявшая в стороне Гвирц записывает наш разговор. На суде она свидетельствовала, что я назвал Рабина убийцей.
Линия защиты, которой придерживался наш адвокат, не совпадала с моими целями. И когда, после многих месяцев обвинения, наступил, наконец, черёд защиты, я решил защищать себя сам и использовать суд как продолжение борьбы. К тому времени интерес к нашему процессу пропал почти полностью, СМИ о нас забыли, зал заседаний суда пустовал, а сами мы были вконец измотаны нескончаемыми поездками в Иерусалим. Я искал путь, чтобы хоть что-то спасти, извлечь какую-нибудь пользу из всей нашей деятельности.
Все отговаривали меня от этого шага. Даже на обычном процессе не следует отказываться от услуг адвоката, тем более на таком сложном и обещающем стать прецедентом. Возможно, я бы и согласился с ними, будь у меня сотни тысяч долларов, чтобы нанять первоклассную команду (только настоящие зубры и могли ещё спасти процесс), но таких денег у меня не было сроду, да и надоело мне до смерти унылое и серое течение судебных заседаний. Я хотел поставить в центр внимания действительно важные вопросы, а судебное крючкотворство меня интересовало в последнюю очередь.
Мы со Шмуэлем пришли к соглашению, что себя я буду представлять сам, а Шмуэля, за умеренное вознаграждение, Шон Каспер (наш юный друг ещё со времени заключения в Тверии) и Нафтали Верцбергер. Будущее показало, что, несмотря на вполне понятные опасения, я с ними " сработался".
...В тот день, когда я должен был произносить свою защитительную речь, никто уже не помнил про " Зо арцейну". Гораздо больший интерес вызывало дело одной дамы из Савьона, подложившей взрывное устройство в машину своего мужа-миллионера.
Несмотря на то, что я уже привык к публичным выступлениям, у меня дрожали коленки: на этой площадке я ещё никогда не играл. Правила игры здесь определяются одним: относится сказанное к делу или нет. Семь часов подряд, стоя на ногах, я произносил свою защитительную речь, которая продолжалась и на следующий день.
Я перечислил причины, заставившие меня начать мою борьбу. Сказал о том, как предало левое правительство еврейскую сионистскую мечту, как ликвидировало связь с еврейским наследием и передало ООП даже хасмонейские монеты вместе с другими археологическими ценностями, ставшими вдруг частью исторического прошлого " древнего палестинского народа". В Осло, за чечевичную похлёбку, было продано не только наше будущее, но и наше прошлое, что превратило нас в колониальных захватчиков, не имеющих ни корней, ни предназначения.
Линия моей защиты основывалась на том, что все действия " Зо арцейну" подпадают под определение " пассивное гражданское неповиновение", и что это крайнее средство, к которому в демократическом государстве может прибегнуть сознательный гражданин, отвергающий насилие, чья совесть не даёт ему смириться с происходящим, – после того как все другие законные способы борьбы им уже испробованы.
Гражданское неповиновение, по определению, не может быть мятежом.
Несмотря на протест обвинения, суд мою линию защиты принял.
Я рассказал суду о бессчисленных демонстрациях протеста, прокатившихся по стране за последние три года, и широко цитировал высказывания Рабина, выражавшие его отношение к своему народу. Одна за другой звучали в зале суда жемчужины красноречия главы правительства, которого ничто не могло пронять.
В атмосфере мифа, раздуваемого вокруг образа Рабина, каждое упоминание его имени вызывало взрыв негодования со стороны обвинения. Но я всё-таки объяснил суду, какой вклад внесли эти высказывания в возникновение движения гражданского неповиновения, которое выразило возмущение большой части общества тем, как грубо попираются его законные права.
Замечу, что и мне это было непросто в те дни и что я не вёл войну против человека, лежащего в могиле, хотя Яэль Гвирц и свидетельствовала, что я назвал его убийцей (что так называли Бегина и Шарона и никого за это не судили – значения не имело). Я утверждал, что никогда так про Рабина не говорил. " Но, – пояснил я оторопевшим судьям, – он ведь действительно причастен к низкому убийству 18 человек, уцелевших в Катастрофе, и, если обвинение опротестует мои слова, я приглашу в суд свидетеля, который их подтвердит".
(Такой свидетель у меня был. Известный и уважаемый человек, он присутствовал на праздничном приёме в честь Дня Независимости Израиля в израильском посольстве в Вашингтоне. Рабин был тогда нашим послом в Америке. Предложили, чтобы каждый рассказал о том, что он делал в день провозглашения Еврейского государства. Очередь дошла до Рабина. По собственной инициативе он почему-то выбрал другой день в том же году, когда к берегам Израиля прибыла " Альталена".
После того как корабль обстреляли, он начал тонуть, – рассказывал Рабин. – …Мы лупили по тем, кто оставался на палубе, и по тем, кто прыгнул в море и плыл к берегу..."
Человек с неопределившейся и неразвитой индивидуальностью исполнял приказ и, конечно, не считал убийством то, что делал. И даже настолько гордился своим участием, что выбрал именно этот свой подвиг, чтобы похвастаться перед товарищами.
Мне не известен ни один другой " бой", где бы Рабину пришлось командовать под огнём.)
В зале воцарилась тишина. Судьи окончательно растерялись и вопрошающе глядели на обвинителя. Последний, быстро взвесив обстоятельства, смотрел в пол и на моё предложение пригласить свидетеля не отреагировал – к явному облегчению суда и к моей радости.
Потому что я совсем не хотел тогда придавать этому эпизоду широкую огласку: общественная атмосфера в стране начала к тому времени понемногу меняться и не следовало подбрасывать СМИ очередную бомбу. Хорошо, что в зале не было никого из их братии. С меня же было достаточно, что эти слова занесены в протокол.
...После меня настал черёд Шмуэля. Это было одно из тех редких представлений, которые иногда случаются в стенах суда. И судьи, и присутствующие смеялись от души, развеялось тяжёлое впечатление от моего выступления, и сама собой растворилась и исчезла картина сурового и агрессивного подполья.
– Не бойтесь, – сказал Шмуэль судьям, – я не займу у вас и четверти того времени, что занял Моше.
– Вы понимали всё, что Моше писал? – спросил обвинитель.
– Вы что рехнулись? Он же пишет без конца. У кого есть время читать всю эту трепотню?
Очень ценным в показаниях Шмуэля был рассказ о его участии в демонстрации в защиту советских евреев и о том, как в таких случаях ведёт себя полиция в демократической стране. Мы рассчитывали на подобное в Израиле. Вместо этого получили Хавивьяна, Равиво и Краузе.
Мы сидели там на главной улице Вашингтона, на проезжей части, может, тысяча человек... Там очень большое движение... Было холодно. Ниже нуля... Мы молились, чтобы наконец явилась полиция и нас арестовала. Но у них свои правила. Подошёл ко мне полицейский, встал напротив и начал читать по бумаге, какие у меня есть права. (Потом говорит) “Сэр, я объявляю Вам, что Вы нарушаете такой-то и такой-то закон. Сейчас я повторю Вам, сэр, всё сказанное три раза”. Я хотел возразить, что не надо, что холодно, чтоб уж забрал меня отсюда. Но он продолжал читать. Три раза! Потом подошли другие, подняли меня и внесли в фургон для задержанных. И так они поступили с каждым из тысячи сидящих на главной трассе Вашингтона. Все машины стояли, а они выполняли свои правила".
В свете этого рассказа невозможно было уйти от сравнения с тем, насколько мало уважаются права граждан у нас в стране.
* * *
Более полугода потребовалось суду, чтобы вынести решение. Многие, включая адвокатов, считали, что, поскольку сам факт обвинения в призыве к мятежу будет иметь серьёзные последствия для израильской демократии, нас оправдают. А чтобы как-то потрафить прокуратуре, обвинят по какому-нибудь из второстепенных пунктов (всего 8), подпадающих под категорию " склонение (кого-то другого) к...": к нарушению законных предписаний; к созданию препятствий полицейским при исполнении ими служебных обязанностей. А также в попытке к склонению (к противозаконным действиям) под угрозой шантажа (?) и пр.
Однако судьи решили как раз наоборот. Мы были оправданы по всем второстепенным пунктам и признаны виновными в главном.
Я понял, что меня ожидает заключение и, может быть, длительное. В тяжёлом настроении мы с Ципи вернулись домой.
Теперь, до вынесения приговора, следовало подумать о ближайшем будущем. Подготовить детей. Позаботиться о материальном обеспечении семьи.
Приближались осенние праздники. Мы решили оставаться дома и как можно больше быть с детьми.
Но судьба распорядилась иначе, и часть праздничных каникул я провёл в тюрьме.
Прокуратура праздновала победу и решила не давать мне передышки. В то малое время, которое мне оставалось, я, к своему удивлению, был вызван на допрос по совершенно другому делу.
* * *
Я вернулся домой после утренней молитвы. Прошедший в субботу ливень намочил сукку, и она стояла, " улыбаясь" играющими на солнце каплями. Я положил ивовую ветвь и мирт на место, сложил талит и пошёл в сукку завтракать. Сказал благословение " сидящих в шатрах", наслаждаясь особым ароматом и атмосферой праздника, прочёл страницу Торы. Тут проснулся мой младший сын и присоединился ко мне.
В то утро мне было как-то по-особенному хорошо, но я вынужден был прервать эту идиллию: в 10 часов утра у меня была назначена встреча со следователем.
На этот раз речь не шла о " Зо арцейну". В своё время на меня в полицию была подана жалоба некоего Адама Келлера, активиста левого лагеря. Год назад ему довелось слышать моё выступление в передаче " Аруц 7", где я призывал к досрочному освобождению из заключения Нахума Кормана и Йорама Школьника. (Нахум Корман был обвинён в убийстве араба, когда, исполняя обязанности офицера, отвечающего за безопасность жителей ишува, отражал атаку камнебросателей. Йорам Школьник застрелил араба, совершившего террористический акт, в то время когда тот уже был схвачен.)
На фоне массового освобождения из израильских тюрем арабских убийц это требование казалось мне тогда (и кажется сейчас) справедливым. К слову сказать, ни Корман, ни Школьник не планировали убийство заранее: они просто оказались на месте во время событий и отреагировали так, как отреагировали. За их досрочное освобождение не раз публично выступали и министры, и депутаты кнессета.
Адам Келлер обвинил меня в том, что я поддерживаю акты убийства. Прокуратура ждала ровно год и именно сейчас решила дать ход его жалобе. (Кто-нибудь слышал о том, что, к примеру, на Шели Ехимович подана жалоба и её вызвали на допрос в полицию? Я лично подал несколько хорошо аргументированных жалоб против высказываний наших левых деятелей. Все они были отклонены.)
Я сначала не понял серьёзности положения и решил, что это простая формальность, что я объясню следователю всё как есть, быстро со всем покончу и вернусь домой на оставшиеся мне дни. Поэтому я охотно отвечал на вопросы, и всё шло как-будто правильно – пока следователь не подал мне на подпись бумагу, где было сказано, что меня отпускают под залог и что я обязуюсь являться в полицию по первому вызову.
Это меняло дело.
Это означало, что я, если такое подпишу, по своей воле отказываюсь, пусть даже от минимального, но всё-таки атрибута свободного человека, гражданина, равного с другими в его правах. И всё потому, что моё выступление по радио вызвало жалобу Адама Келлера.
Я отказался подписать.
...Сидя в тесной камере, куда, не переставая, доносились крики, ругательства и плач арабов, задержанных за угон машин, я имел в своём распоряжении достаточно времени, чтобы поразмыслить над вопросом: как получилось, что мой призыв к освобождению Кормана и Школьника привёл меня самого в тюрьму?
Возможно, именно этого я и заслуживал, потому что очень редко вспоминал о них за последний год в моих передачах на " Аруц 7"...
Я вошёл в камеру в воскресенье, вышел из неё в среду – за несколько часов до наступления праздника Симхат Тора. Разумеется, я ничего не подписал. Свободный гражданин. Как Адам Келлер. Или Хаим Явин. Это просто стоило мне нескольких драгоценных дней. Всем было ясно, что по этой жалобе обвинение предъявлено не будет.
* * *
Я отказался от права, предоставляемого защитнику (поскольку защищал себя сам), участвовать в обсуждении вопроса по определению меры наказания (обвинение требовало 10 лет заключения).
Я сказал: " Если бы я хотел, я мог бы легко уклониться от наказания, у меня были для этого прекрасные возможности. Я мог стать депутатом кнессета и уйти от вашего суда; мог выставить здесь целую обойму адвокатов, которые бы измотали вас на манер “дела Дери”; мог представить свидетелей от армии, которые бы дали мне самую положительную характеристику и т.п. Но ничего этого я не сделал. Потому что, при всём моём уважении к составу суда, для меня существует суд, который заботит меня в десять раз больше, чем нынешний, – глаза моего сына. Через десять или двадцать лет он спросит меня: “Что ты сделал тогда, перед великой катастрофой, когда уже было понятно, к чему это нас приведёт?”
И что я отвечу тогда?
Что сидел в кнессете и голосовал “против”, что нанял хорошего адвоката и позволил ему во время суда размазать и похоронить всё, за что я боролся до этого, что вернулся домой юридически оправданным, извинившимся за свои действия, и что мои товарищи по армии свидетельствовали, что вообще-то я в порядке...
Приговорив меня к заключению, вы, в первую очередь, накажете мою жену и детей. Но я всегда, всегда смогу смотреть им прямо в глаза".
< < К оглавлению < < . . . . . . . . . . .
> > К следующей главе > >
|