Моше Фейглин

Там, где нет людей...

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

...В своём довольно коротком последнем слове я напомнил судьям о нежелании правительства считаться с мнением половины народа, о принципах пассивного гражданского неповиновения, в соответствии с которыми мы действовали. В заключение я подчеркнул, что поскольку власти пытались силой подавить законный протест, суду следует с негодованием отвергнуть выдвинутые ими обвинения и тем самым однозначно предостеречь любое будущее правительство, если оно вознамерится вести себя столь же жестоко по отношению к жителям Израиля.

После этого я обратился к судьям с просьбой прочесть небольшой отрывок из " Маленького принца" – классического произведения гуманизма, одного из самых известных в мире. Полагаю, что " Маленький принц" никогда прежде не был цитирован в израильском суде. Таким образом процесс, начатый по обвинению группы экстремистов в насильственных действиях, закончится на совершенно иной ноте. Когда я начал читать, присутствующие заулыбались.

– "Ваше величество... чем Вы правите?

– Всем, – просто ответил король.

– Всем?

Король повёл рукою, скромно указывая на свою планету, а также и на другие планеты и на звёзды.

– И всем этим Вы правите? – переспросил Маленький принц.

– Да, отвечал король. Ибо он был поистине полновластный монарх и не знал никаких пределов и ограничений.

– И звёзды Вам повинуются? – спросил Маленький принц.

– Ну конечно, – ответил король. – Звёзды повинуются мгновенно. Я не терплю непослушания.

– Мне хотелось бы поглядеть на заход солнца... пожалуйста, сделайте милость, повелите солнцу закатиться...

– Если я прикажу какому-нибудь генералу порхать бабочкой с цветка на цветок, или сочинить трагедию, или обернуться морской чайкой и генерал не выполнит приказа, кто будет в этом виноват – он или я?

– Вы, Ваше величество, – ни минуты не колеблясь, ответил Маленький принц.

– Совершенно верно, – подтвердил король. – С каждого надо спрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна быть разумной. Если ты повелишь своему народу броситься в море, он устроит революцию. Я имею право требовать послушания, потому что веления мои разумны" .

* * *

ИЗ ПРИГОВОРА ПО УГОЛОВНОМУ ДЕЛУ 3996.95 (Государство Израиль против Фейглина и др.)

"Они выражали мнение десятков тысяч людей, которые чувствовали, что власть их игнорирует, и не только в том плане, что не считается с их воззрениями, но и не желает их даже выслушать. Возможно, что эта ошибка стоящих во главе руководства страной толкнула обвиняемых и других на избранный ими путь, закончившийся сегодня обвинительным приговором. Тем, кто держит бразды правления, полученные ими в результате демократических выборов, следует знать, что необходимо прислушиваться к противоположным мнениям и считаться с чувствами общества"

"...В то время когда суд выносит приговор обвиняемым вследствие нарушения ими закона, он не может оставить без внимания примеры жестокости, проявленной полицейскими, и игнорирование этого органами, ответственными за соблюдение законности, – до тех пор, пока это не вскрылось в суде. Поскольку требование повиновения закону относится ко всем, его – закон – следует и применять ко всем, кто его нарушает."

"Акты насилия со стороны полиции против обвиняемых, демонстративно не оказывавших сопротивления, лишь усиливают их призыв не допускать насилия..."

Глава первая

Тяжело, шаг за шагом, продвигается взвод вверх по главной улице Тубаса.

Тубас – благоустроенная арабская деревня к северо-востоку от Шхема. Столица северной Самарии. Живут в ней люди зажиточные, отнюдь не беженцы, владеют недвижимостью и деньгами. Есть и такие, что часть времени проводят в Иордании. Я был " милуимником" (резервистом), молодым командиром взвода, и старался как можно лучше выполнить приказ: с этого утра в деревне был введён комендантский час. Большинство моих солдат годились мне в отцы. Они быстро уставали, взбираясь по крутому склону, тяжело дышали, и мне было их жалко. Похоже, что даже жители, выглядывавшие из проёмов домов, им сочувствовали. На нас были каски, снабжённые щитками из оргстекла, быстро запотевающие и мешающие видеть. Громоздкие бронежилеты, а в дополнение к автоматам с резиновыми пулями – набор странных средств для разгона демонстраций.

Всё это превращало взвод в довольно нелепое образование, предназначенное следить за порядком в оккупированной стране.

Во время резервистской службы всякий раз вновь и вновь возникают старые споры между солдатами. Мой взвод являл собой верное отражение традиционных идеологических разногласий в израильском обществе. Левых представлял – и очень ревностно – сержант Эли Родригез, в юные годы репатриировавшийся из Южной Америки, воспитывавшийся некоторое время в киббуце и успешно впитавший его ценностные категории. Его взгляды не были результатом обдуманной и выработанной нравственной позиции, он сам это признавал. " Если бы я только мог, я бы их всех выгнал... Но это нереально. Вы же, поселенцы, упрямитесь и втягиваете всех в ужасную войну" .

Наши долгие дискуссии с Родригезом проходили мирно, сопровождаемые взрывами аргентинских ругательств, смысл которых я так никогда и не понял, хотя получал известное удовольствие, слушая сочный южноамериканский говор. " Ах, если бы доставить сюда генерала Пиночета, – обычно заканчивал Родригез, широко улыбаясь, – уж он бы вас поставил на место" .

Иногда ночью наши разговоры принимали спокойный и более серьёзный характер. Несколько лет спустя, уже после подписания соглашений в Осло, я терпеливо указывал Родригезу на многие опасности, таящиеся в этом документе. Он отвечал уверенно: " Что ты беспокоишься? Мы отдадим Арафату Газу, соорудим там защитные заграждения, и если он начнёт рыпаться, мы живо – чик-чак! – её закрываем, и пусть они сидят там, а мы будем бросать им орехи..."

Столь ужасающая наивность, характерная в те дни для т.н. среднего израильтянина, точно отражала внутреннюю противоречивость его позиции: с одной стороны, желание заключить мир и обрести, наконец, некоторое спокойствие – любой ценой, и с другой – демонстрация силы, видимость мужественности.

Никакие доказательства не помогали. Когда же я доводил суть Соглашений до их логического конца, Родригез выставлял неопровержимый довод: " Что с тобой? Ты действительно считаешь, что Ицхак Рабин, начальник генштаба в Шестидневную войну, не понимает того, о чём ты мне сейчас толкуешь? Он что – решился на самоубийство?"

Я никогда не думал, что компания, принесшая нам " Осло" , шла на сознательный конец, но простая, нормальная логика говорила мне, что смысл этих соглашений – национальное самоубийство.

Я не знал тогда, что ему возразить.

* * *

В тот раз, в Тубасе, я впервые столкнулся лицом к лицу с интифадой, начавшейся с год тому назад. Я жил тогда в Реховоте, имел своё дело, и все мои интересы были сосредоточены на моём семействе – жене и двух дочерях, младшей из которых недавно исполнилось 2 года. Тяжёлое чувство овладело мной, когда я своими глазами увидел, что творилось тогда в Иудее и Самарии. Разговоры о том, что оккупация действует на солдат ЦАХАЛа развращающе, оказались правдой. Проверка гражданских машин, личный обыск в поисках спрятанного на теле оружия, ночное вторжение в арабские дома – всё это вызывало во мне глубокое отвращение.

Один из моих близких друзей, служивший, как и я, командиром взвода в том же батальоне, признался мне во время одной из подобных операций, что чувствует себя, словно " во вражеской стране" . Что если он прав? Неужели мы в самом деле превратились в народ, захвативший чужую землю? – спрашивал я себя.

Я решил, что при создавшемся положении левые правы. Коль скоро мы относимся к этой земле как к чужой, " вражеской" , и отказываемся перед самими собой признать наше естественное право на владение ею, мы действительно оккупанты, и следовательно – аморальны. Для того чтобы мы могли считать своё государство основанным на нравственных принципах, а не видеть в нём государство-колонизатор, нам необходима внутренняя уверенность в нашем законном праве на всю Эрец Исраэль. Только тогда мы сумеем пережить в горах Самарии то отрадное состояние причастности, которое овладевает нами в горах Галилеи, ощутить себя в Иудее, как в приморской равнине. Если же этого нет и мы не чувствуем, что это наша земля, тогда действительно нам лучше всего убраться отсюда, и чем скорей, тем лучше.

Если эта земля – наша, то справедливо и нравственно охранять её всеми средствами от тех, кто возжелал её для себя; если нет – то даже очень вежливая проверка багажника старого " пежо" безнравственна и аморальна.

Интифада – не что иное как прямое порождение отсутствия в нас чувства нерасторжимой национальной связи с этими областями страны. Не будь это так и относись мы к этим местам, как если бы то были Кфар-Саба или Петах-Тиква, мы сознавали бы себя в достаточном праве подавить мятеж в самом начале, и ЦАХАЛ не оказался бы в двусмысленном положении, как теперь.

Такие мысли бродили в моей голове, когда мой взвод тащился вверх по крутой главной улице Тубаса.

* * *

Мы шли двумя шеренгами. Впереди правой шёл Родригез, левую возглавлял один из командиров отделений. Кругом было тихо. Жители подчинялись комендантскому часу, и деревня казалась вымершей.

Крутая дорога не давала возможности видеть то, что делается по другую сторону холма. Наши нелепые каски появились на его вершине одновременно с двумя сестричками – лет пяти и двух, поднявшимися туда с противоположной стороны: родители послали их за чем-то, несмотря на комендантский час, разумно полагая, что солдаты ЦАХАЛа ничего худого им не сделают. Встреча была неожиданной с обеих сторон. Военный строй, каски и защитные щитки на наших лицах выглядели столь устрашающе, что у младшей девочки вырвался вопль ужаса и она выронила свой узелок; старшая схватила её за руку и, оставив на земле брошеное добро, потащила за собой, стараясь убраться отсюда как можно скорее.

В то мгновение я вдруг представил себе двух моих девочек – Нааму и Аелет – приблизительно того же возраста, и почувствовал дурноту. Понял, что могу упасть, и поспешил присесть на камень на краю дороги.

Весёлый смех вернул меня к действительности. " Итак, все разговоры, которые ты вёл до сегодняшнего для, не стоят и ломаного гроша, – сказал, хохоча, Родригез. – Я знал, что по правде ты и сам не очень-то веришь своим словам. Как только доходит до дела, ты начинаешь таять, как воск" .

У меня не было ни сил, ни желания возражать ему. " Ты так ничего и не понял, – выдавил я. – Просто ничего" .

Встал, выстроил взвод и закончил обход.