|
Древние дихотомии духа и тела, разума и интуиции, анализа и спонтанности, органического и искусственного нашли в современной Манну "философии жизни" свое особое место. Томас Манн превратил эти философские термины в человеческие свойства и наделил ими различных людей - ярких героев своих произведений.
Так в повести «Тонио Крегер» Томас Манн вывел «идеальные типы» – с одной стороны писатель Тонио Крегер, с другой - бюргер Ганс Гансен. Первый воплощает утонченную духовную красоту, второй – телесно-витальную.
Крегер еще подростком чувствует себя «отщепенцем, не таким, как все» (здесь и далее курсивом выделены цитаты из произведений Томаса Манна). Крегер не слишком преуспевает в общении со сверстниками, в спорте и практических науках, но уже пишет стихи. С ним «сила духа и слова, с улыбкой господствующая над темной и немой жизнью». Его друг детства Ганс Гансен, «решительно был во всем его противоположностью…, прекрасно учился, был отличным спортсменом, ездил верхом, занимался гимнастикой, плавал, как рыба, и пользовался общей любовью».
Принадлежащему к «белокурым и голубоглазым жизнелюбивым счастливцам» Гансену Манн противопоставил свой прототип, писателя Крегера, и тянущихся к нему «людей с неловким телом и нежной душой».
«Голубоглазые», здоровые и полные сил не рассуждают и не пишут, а чувствуют и живут «живой жизнью». В отличие от них, тот, чей удел - духовное творчество, вынужден посвящать ему всего себя без остатка, отстраняясь и жертвуя «блаженной обыденностью». Манн считает, что как не смешиваются друг с другом масло и вода, так и личность не может соединить в себе гармоничным образом высшие проявления витальной активности и духовных качеств. Именно духовных, потому что здоровые и красивые бюргерские тела наполнены вполне замечательными душевными качествами, например, такими, как любовь, доброта, честь. К естественным, «телесным» качествам Манн относит и практическую смекалку, естественно-научные знания.
Для Манна дух и тело как бы играют в антагонистическую игру с нулевой суммой. При совершенствовании качеств первого приходится жертвовать вторым: «В той же мере, в какой слабело его здоровье, изощрялось его писательское мастерство; оно становилось все более изысканным, привередливым, отшлифованным, тонким, нетерпимым к банальному и до крайности чувствительным в вопросах такта и вкуса». На первый взгляд Крегер и Гансен составляют известное противопоставление: с одной стороны творец и художник, с другой - обыватель и «глупый бюргер», «простодушный и веселый, который не нуждается в духовном», нерефлексирующая телесная жизнь. Однако, два этих образа – это не стандартная дихотомия гения и обывателя, и уж тем более не «поэт и толпа». Талант поэтический противопоставляется таланту жизни, умение находить нужные слова – не менее сложному экзистенциальному умению находить нужные движения и чувства, уютно обустраивать повседневную жизнь, испытывать и дарить счастье.
Дихотомия утонченности духа и «аристократизма тела» («Аристократизм есть нечто телесное; аристократическое сословие всегда придавало величайшее значение телу, а вовсе не духу», - пишет Манн в статье «Гете и Толстой») дополняется противопоставлением разума и чувства. Творчество требует полной отстраненности от чувств: «Если то, что вы хотите сказать, затрагивает вас за живое, - рассуждает писатель Крегер, - заставляет слишком горячо биться ваше сердце, вам обеспечен полный провал... Читателя это оставит равнодушным, в авторе же вызовет только разочарование и горечь… Чувство, теплое, сердечное чувство, всегда банально и бестолково… Надо обладать какой-то нечеловеческой, античеловеческой природой, чтобы занять удаленную и безучастную к человеку позицию и суметь, или хотя бы только пожелать, выразить человеческое, обыграть его, действенно, со вкусом его воплотить. Здоровые, сильные чувства – это аксиома – безвкусны. Сделавшись чувствующим человеком, художник перестает существовать».
И, наоборот, «живой жизни» противопоказаны творческие потуги: «С лаврового деревца искусства невозможно сорвать хоть единый листок, не заплатив за него жизнью». Попытавшийся сделать это лейтенант, «красивый малый с отличной выправкой, которого я никогда не заподозрил бы в поступке, пятнающем честь мундира», мгновенно превращается из «властелина мира» в объект сострадания. Вердикт художника: «Надо умереть, чтобы творить великое искусство».
Что означает поэтический дар, требующий такой без-чувственности, почти смерти, – это награда или наказание, преимущество или недостаток? Кто полноценен и нормален: поэт или «чернь», обыватели?
В отличие от писателей-романтиков, Манн не решает спор в пользу художника и гения. «Владенье стилем, формой и средствами выражения – ведь это, по сути, означает оскудение, обеднение человека», - утверждает он устами преуспевающего писателя Крегера. «Литература не призвание, а проклятие! Страшная участь!»
Компенсирует ли эту ущербность радость познания? Но для неверующего человека знание – это в первую очередь осознание границ, понимание определенной тщетности усилий: «ведь не секрет, что именно в кругу умных, бывалых людей всегда царит молчаливая безнадежность». С тех пор как искусство «развелось» с этикой, оно не претендует больше на духовную власть, а лишь на описание и понимание. Искусство оперирует лишь отражением мира, сам мир остается без изменений. Оно «преодолевает» жизнь, анализирует, разделяя живое на мертвые части. «Если выговорен весь мир, – значит, он исчерпан, преображен, его более не существует», - считает Тонио Крегер, а жизнь при этом продолжается и идет своим чередом. Трагедия Крегера в том, что он для своего искусства нуждается в жизни, а жизнь в его искусстве не нуждается. Ставшее самоцелью искусство замыкается в себе, в нем не нуждается «темная разумом», «нормальная, добропорядочная, милая жизнь во всей ее соблазнительной банальности». Счастливый Ганс Гансен не хочет читать драму "Дон Карлос", которая так нравится Тонио, а голубоглазой красавице Ингеборг Хольм не нужны стихи самого Тонио Крегера. Жизнь самодостаточна, в то время как искусство постоянно нуждается в жизни, как объекте для наблюдения и анализа, а так же объекте любви и жгучей зависти художника, не смотря на его легкое к ней презрение.
Отделенное от пророчества и веры искусство привлекает к себе лишь «страдальцев, бедняков, тоскующих, которые, так сказать, вечно падают», да извращенную богему. Бестелесный дух и бездуховные тела, и те и другие несовершенны. Первые вызывают жалость, вторые насмешку.
Тонио Крегер мечтает о гармоничном слиянии духа и тела и стирании общественных различий. Он относит себя к жрецам «глубокого, предначертанного и рокового творчества». Но социальная роль писателя его времени – это не святой и не пророк. Такая прежняя «святая литература» осталась к началу 20 века только у русских классиков, запоздавших с разделением этики и эстетики. Крегер ставит своей целью только понимание, познавание, отражение, но никак не моральную оценку и не нравственное воспитание. В самоуничижении Крегер вспоминает, что искусство ведет свою родословную не столько от пророков, сколько от ярмарочных шутов и сравнивает свои писания с искусством фокусника и бродячего актера, потому что с точки зрения благонамеренного обывателя публичное описание тонкостей собственных психологических переживаний неприлично и нездорово. И, наоборот, для людей искусства, «с точки зрения духа всякое действие – грех».
Ни в одном из двух непересекающихся общественных слоев писатель не чувствует себя дома. Художники называют его «заблудшим бюргером» за его тягу к «живой жизни»: «ко всему примитивному, простодушному, утешительно нормальному, заурядному и благопристойному». А затесавшись в среду честных обывателей, он немедленно, не смотря на свой сверхприличный костюм и манеры, вызывает подозрения в чужеродности.
Чтобы получить надежду на гармонию, на то, что мир расколот не безнадежно и существует единство, к которому можно стремиться, Крегер обращается к Библии. Он сравнивает христианскую жертвенную всеискупающую любовь, о которой говорит апостол Павел, со своим чувством: «Но самая глубокая, тайная моя любовь отдана белокурым и голубоглазым, живым, счастливым, дарящим радость, обыкновенным», но любовь его наразделенная. Он тоскует по совершенству, которое в другом своем произведении «Обмененные головы» Томас Манн описывает такими словами: «...мировой целью является объединение духа и красоты, иными словами – совершенство, уже не расколотое надвое».
***
Почему нас более чем через столетие так задевают за живое образы Тонио Крегера и его антипода - голубоглазого Ганса Гансена, принадлежащих к совсем не сходному с нашим обществу? Не потому ли, что художественный гений Манна воплотил в конкретных образах дихотомию тела и духа как всеобщий архетип (по выражению Юнга), прообраз (по Гете) или идеальный образ (по Платону)? Даже для нас, евреев, превыше всего ставящих единство Создателя и его творения, в мистических учениях каббалистов находится место для двух мессий. Машиах бен Йосеф вначале преобразует наш материальный мир, после чего наступает уже черед окончательного духовного совершенствования и прихода мессии духа - Машиаха бен Давида.
Мне кажется, что наблюдаемые человеческие характеры дают основания для разложения их по шкале «перпендикулярных» друг другу «духовных» и «телесных» достоинств: теоретические знания и практичность, рассудительность и непосредственность, мудрость и сила, глубина и внешняя красота. Ведь не зря же везде, где общество достаточно структурировано, в нем, как правило, четко выделены группы духовной (жрецы) и силовой (воины) элиты: когены и царь, Папа Римский и император, брахман и кшатрий. От первых и отпочковались ученые-интеллектуалы и поэты-пророки, несущие истину и жгущие сердца глаголом. От вторых – аристократы, люди чести, личной и династической. Задача жреца – анализ: знание трансцендентного дает возможность изучить реальность с точки зрения идеальных категорий. Задача воина и правителя – управление реальностью, подчинение природы и людей организующему синтезу.
Эти два сословия ведут разный образ жизни и имеют различные, зачастую противоположные кодексы нравственного поведения. Жрецу приличествует смирение, ученость и аскетизм (вплоть до монашеского безбрачия). Правителю – сила и доблесть, пышность и династическая родословная. Для первых честь – это прославление вечного имени Всевышнего, для вторых – выполнение обязанностей воина, добивающегося победы здесь и сейчас. Христианское разделение на дух и тело, небо и землю, «богово» и «кесарево» нашло свое зримое воплощение в архитектуре средневекового европейского города. Город имел две четко выделенные площади – соборную и ратушную. На первой в церковные праздники проходили религиозные шествия, на второй собирался рынок, торжище, происходили оглашения указов властей и выступления бродячих актеров.
Давно сгладились сословные разделения и сегодня герои – Крегер и Гансен (кстати оба – бюргеры) отражают скорее различие характеров, а не социальных страт.
А единство Манн все таки нашел. В самые страшные годы прихода нацизма к власти Томас Манн обратился к библейскому рассказу о праотцах и создает роман «Иосиф и его братья», где пишет, что его главный герой Иосиф «выделялся среди них еще какой-то высшей, не сводившейся к простой миловидности красотой, в которой духовное и физическое начала соединялись и возвышали друг друга».
Так обратившись к Библии, только не к Новому Завету, а к Торе, писатель создал образ, совмещающий духовность и красоту, практичную сиюминутность и озабоченность вечным.
2012
